– Это была комета, – неуверенно, как плохо затверженный урок, произнес он.
– Эта комета прилетела очень кстати, вам не кажется?
– Многие так говорят, – почти прошептал он. – Но ведь ученые ничего не нашли!
– Пока не нашли, – подтвердил я, выделив слово «пока». – И что же? Именно поэтому сейчас всех, кто не верит, что во всем виновата комета, и продолжает искать, преследует Корпорация? Вам не кажется это странным?
Он замолчал, а потом выпалил:
– Тогда уходим вместе! Я прикрою вас.
– Нет, – сказал я. – Вы выполните приказ.
Он посмотрел на меня долгим, печальным взглядом. Я постарался своим взглядом его обнадежить. Бедный парень… А ведь он совсем молодой… не старше Феликса.
– Хорошо, – ответил он, наконец.
А потом подошел и попросил благословения.
Вскоре мы уже ехали в черном микроавтобусе.
Я не слишком вглядывался в заоконный пейзаж, примерно представляя, куда меня везут. Я молился.
Ворота. Потом еще одни. Меня вывели из машины на освещенный тусклыми фонарями плац. По его унылому казенному пространству извивались длинные языки поземки. Мой конвоир указал на открытую дверь. Там меня ждал громила с грубой, словно бы недовылепленной физиономией. Вообще-то внешность не выбирают, но и в глазах громилы не брезжило ни искорки интеллекта. Где они только таких берут?
– О, а вот и поп, – как в глазах его не брезжило ни искорки интеллекта, так и в улыбке не было ни капли доброты. – Что, отче, не забыли перед выездом причаститься? А то ведь все люди смертны, а некоторые так вообще внезапно.
Пожалуй, в интеллекте я ему отказал напрасно. Впрочем, булгаковская фраза давным-давно уже превратилась в поговорку, так что я все же вряд ли ошибся.
– Все мы под Богом ходим, – спокойно ответил я. – Бог дал, Бог и возьмет.
– Вот только процесс этот вам может не понравиться, – улыбка, точнее, ухмылка стала еще шире.
Я только пожал плечами и мысленно обратился к Тому, в Кого верил: «Да будет воля Твоя…»
Громила завел меня в квадратную камеру со столом в центре, двумя табуретами по обе его стороны и настольной лампой с очень яркой, наверно, двухсотваттной, лампочкой. У стены, резко диссонируя с прочей обстановкой, расположился музыкальный центр, выполненный под старинную магнитолу, с горкой дисков на крышке.
Нельзя сказать, что я не боялся. Боялся, и даже очень. Я знал, что сейчас начнется допрос. Знал, что для меня приготовлена боль. Много боли. Надеюсь только, это не продлится долго…
Но, сколько бы ее ни было, мне нужно ее выдержать. Иначе грош цена и вере моей, и вообще всей жизни, иначе – я не достоин Его, иначе я – хуже, много хуже тех разбойников, что висели справа и слева от Него.
Ожидание было мучительнее, чем грядущая боль. Пусть бы они уже приступали.
Нет, грешно так думать. И все же, повернувшись к громиле, я сказал:
– Ну что ж, начинай.
– Если б я мог, давно бы уже начал, – плотоядно прищурился он. – Не я тут главный, а то бы я тебе живо твой язык-то развязал.
– В детстве, небось, любил играть в войнушку? И всегда был за фашистов? – Я определенно нарывался, но громила не повелся:
– Не-а. В войнушку одни дебилы стадные играют. Я в детстве любил котят в ведре топить. Интере-есно, – протянул он. – А сейчас с удовольствием утопил бы попа. Ничего, сейчас придет Паганини, и посмотрим, какой ты смелый.
Ждать пришлось недолго. Мой сторож едва успел достать сигарету и прикурить, как двери открылись, и из полутьмы коридора донесся женский голос:
– Пит, я просила тебя не вонять здесь своей отравой!
Голос был мне знаком. Очень хорошо знаком.
23.12.2042. Городок Корпорации.
Специальный отдел. Эдит
Женщины рождаются крылатыми. Но крылья большинству из нас ампутируют (и ладно еще квалифицированно и под наркозом, а то ведь обычно выдирают по перышку) еще в детстве. С точки зрения среднестатистического обывателя, крылья – совершенно бесполезное и даже опасное образование, а уж женщине они и вовсе ни к чему.
Большинство девочек с этим в итоге смиряются, даже начинают находить в бескрылости свои удовольствия: такая жизнь, безусловно, безопаснее, комфортнее и сытнее. Меньшинство же всю жизнь ищет того бога или дьявола, который может вернуть им утраченное.
Я родилась одной из тех, кто не смиряется и ищет.
Мне повезло – я нашла своего дьявола. Нашла и отдалась ему душой и телом. А он вернул мне мои крылья и дал возможность летать.
Он, правда, не верит ни в бога (ни в какого, хоть в целый пантеон), ни в дьявола – только в самого себя. А вот я в него верю, в своего дьявола. На сторонний взгляд наши отношения могут показаться странными – впрочем, что они понимают, эти посторонние. Между мной и моим дьяволом – дыхание вершины, дыхание истины, ледяное, как полярная полночь. Но для меня нет более жаркого пламени, чем этот холод. В наших отношениях напрочь отсутствует то, что обыватель зовет романтикой (уси-пуси, любовь-морковь, цветочки-сердечки, ты – мой, я – твоя, и прочая дребедень), но она мне и не нужна. Мой повелитель дает мне то, что и не снилось тупым обывателям, то, к чему я стремилась всю свою жизнь, – свободу.
Всю жизнь я жила по чьим-то правилам, всю жизнь вынуждена была исполнять чьи-то приказы. В детстве я убегала от этого в свой тайный внутренний мирок, но наглая реальность вторгалась и в него. Придуманный мир плох тем, что в нем невозможно остаться, а в настоящем мне было неуютно, тесно, мучительно, как орлу в клетке.
Когда я стала постарше, я попыталась приспособиться к реальному, а не придуманному миру. И скоро поняла, что в этом мире за все надо платить. А чтобы получить что-то, надо что-то отдать. Мать вышла замуж во второй раз и стала мной пренебрегать? Ну что же, я ей отомстила – стала спать со своим собственным отчимом. И знаете, мне все это понравилось. И даже очень. Запретный плод оказался действительно сладок – и я поняла, что всегда буду любить именно запретные плоды. А для этого (чтобы позволить себе переступать через любые табу и не подставиться под кары тупого высокоморального общества, не стать изгоем) надо быть сильной и жесткой. Не жалеть себя (все имеет свою цену, а если кому цена кажется слишком высокой, пусть сидит в своей теплой скучной норке), не сюсюкать над своими бедами, но и к другим тоже не испытывать жалости.
Осознав все это, я стала легче переносить несовершенство этого мира. Как будто предчувствовала, что рано или поздно он покорится мне.
Ждать пришлось долго. У меня не ладились отношения со сверстниками, подруг не было вовсе, а парни, познакомившись поближе, начинали едва ли не бояться меня. Слабаки. Сначала меня это расстраивало, потом начало злить, а потом я стала презирать всех и вся.
Но главная беда – несмотря на все свои шальные поступки, я по-прежнему чувствовала себя скованной. Скованной чужой и чуждой мне моралью, чужими предрассудками, чужими правилами.
И лишь когда в небе зажглась звезда моего повелителя, я наконец-то, наконец-то, наконец-то стала свободной! О! Я знаю, благодаря кому!
Он ничего от меня не требует. Он позволяет мне делать все, что я захочу. Ему наплевать на моих любовников – и на алчного и неудачливого Ойгена, и новенького громилу Пита, и вообще на кого бы то ни было. Я могу завести себе, как Клеопатра, по любовнику на ночь – и ему будет на них наплевать. Ему наплевать на мои маленькие капризы и новые, довольно странные для рафинированной, интеллигентной, насквозь книжной и музыкальной девочки увлечения. Нет! Он даже поощряет все это, его волнует, с каким энтузиазмом я ухожу в глубину того, что обыватель зовет пороком и преступлением.
«Есть две человечности, – говорит он. – Одна состоит из предрассудков и суеверий, из эволюционного балласта общества, из его застарелых неврозов и комплексов. Другая – это наша человечность, богоподобная, не знающая, что есть зло или добро и признающая только целесообразность».
Никто из слюнявых романтиков и помыслить не может о недосягаемой, пронзительной, почти космической высоте нашего союза. Наши отношения кристально чисты, как воздух на вершинах Гималаев, они абсолютно лишены алчности, ревности, подозрительности. Мы никогда не предадим друг друга – потому что не зависим друг от друга. Такой союз, как наш, невидим и неощутим, он тоньше любой паутины, он тонок, как мономолекулярная нить но он крепче стали.
Когда я вошла в свою допросную, Пит отступил к двери и застыл, как соляной столп. Так он может стоять часами. Пит очень, очень силен, от его объятий остаются синяки. И он умеет и любит причинять боль. До какой-то степени мне это даже нравится, я тоже люблю причинять боль. Но еще больше я люблю смотреть, как он это делает. О, в этом он мастер!
