– И ведь до чего коварная, как девица брошенная! – ворчит Поветрок.
– Главное, не уследишь, чтобы отвернуться, – поддерживает его друг.
Ветер разгуливается, все труднее и труднее работать с сетями, но отцом и сыном овладели жадность и рыбацкий азарт, неизвестно, что больше. Серые волны бьют в борт судна и, рассыпаясь на мельчайшие брызги, поливают рыбаков; они суетятся, вбирают головы в плечи, стараясь как-то защититься от крутящейся в воздухе водяной пыли. Корабль клонится то в одну, то в другую сторону, от страха замирает сердце: вдруг не выпрямится?.. Ветер свистит в реях, снастях, завывает в надстройках, рыба катается из угла в угол, чуть зазевался – и сам поехал по мокрым, скользким доскам корабля.
– Держись, Ведомысл!
– Держусь, Поветрок!
Хозяин уже не ругается, ему самому до себя: надо выводить судно к берегу, а то море проглотит и корабль, и людей в своей ненасытной утробе. Наконец с трудом рыбаки пришвартовываются к причалу, крепят судно и бегут к домику. Можно отдохнуть!
X
Два месяца продолжался этот адский труд. И хозяева, и рыбаки вымотались вконец и, наверно, упали бы обессиленные, если бы не выручали шторма и ураганы, которые иногда проносились над морем. В такие дни вставали попозднее и занимались спокойным, размеренным домашним трудом или возились возле судна.
Рыбу на рынке продавали хозяйка с дочкой. Но хозяйка вдруг тяжело заболела. Склерос с дочерью стали хлопотать вокруг нее, торговать отправили Поветрока и Ведомысла, которые вошли у них в полное доверие. Рыбу погрузили на двуколку, запряженную старым жеребцом, и друзья отправились в город.
Они уже знали, что живут в большом греческом городе Смирна, расположенном в большом глубоком заливе на Малоазийском полуострове. Город был большой, старинный; он уступами поднимался на высоком холме. Конь уверенно шел по каменистой дороге.
Оба были рады, что вырвались наконец из дома и побудут среди людей, а Поветрок был просто счастлив, что займется привычным делом – торговлей.
– Мне это море так обрыдло, что ночами стало сниться, – говорил он, вышагивая рядом с двуколкой. – Вечером ляжешь, помечтаешь, что, может, родной дом привидится. Так нет, волны и проклятое судно из ночи в ночь грезятся, будто наваждение.
– А мне рыба осточертела, и наяву, и во сне только ее и вижу. Особенно рыбьи глаза почему-то ночами являются. Такие черные кружочки с золотистыми ободками, глядят на меня пристально и с упреком…
– Как подумаешь, что всю жизнь придется ловить рыбу, отчаянье берет…
– Может, привыкнем со временем…
Некоторое время шагали молча. Вошли в городские улицы, по которым бегали голопузые ребятишки да мелькали редкие прохожие.
– Сил нет глядеть на эти однообразные кирпичные дома с плоскими крышами и мертвыми окнами, – сокрушенно говорил Ведомысл. – То ли дело у нас на Руси: стоят веселые домики с фронтонами, резными разноцветными наличниками и своими окнами задорно смотрят на белый свет!..
– А эти раскаленные солнцем, серовато-коричневые холмы без всякой растительности!.. Как только люди здесь живут среди этой пустыни!
– Да, сердце ноет и тоскует по зеленым дубравам, медленным, неторопливым рекам, просторным, мягким лугам…
– А над всем этим лебедями плывут кучевые облака. И кругом прохлада, тишь…
– Неужели придется здесь век вековать? – с тоской произнес Ведомысл.
– Одним богам о том ведомо, – невесело ответил Поветрок.
Но вот и рынок, многолюдный, шумный, крикливый. Они нашли место для торговли, Поветрок обежал рыбные ряды, узнал, сколько сегодня просят за окуня, морских скатов, макрель, камбалу, крабов, разложил свой товар и как заправский торговец стал выкрикивать, созывая покупателей. Подходили, приценялись, покупали. Ведомысл помогал управляться, а, главное, следил, как бы чего-нибудь не уперли воришки.
Соседями справа оказались пожилая женщина и девушка, как видно, мать и дочь. У них в продаже были крабы. И вот Поветрок с удивлением заметил, что его друг все более и более стал жаться в их сторону и даже перекинулся парой фраз с девушкой. Через час молодые люди уже обменивались загадочными взглядами, переговаривались и фыркали над чем-то от смеха. Женщина несколько раз строго обрывала дочь, но та не прекращала заигрывать с Ведомыслом.
Поветрок пригляделся к ней. Ее нельзя было назвать красавицей, но лицо с пухленькими щечками, живыми глазками и небольшим с горбинкой носиком было приятно, даже вызывало симпатию. «Гляди-ка, – удивлялся он, – на Руси этот тихоня стороной обходил женский пол, а тут разошелся… Вот что делают порой с человеком неволя и чужая сторона!».
Сам он орлиным взглядом окидывал рынок, высматривал и провожал оценивающим взглядом женщин. Издали заметил женщину лет тридцати пяти. Она двигалась среди толпы смело и напористо, как византийское военное судно – триера. Так и он назвал ее про себя – «Триера». Не только он, но и другие обращали на нее внимание – потому что даже среди пылких южан она выделялась своим неуемным характером. На ней было пестрое красно-коричневое платье, ее пышные черные волосы подрагивали в такт ее стремительных, порывистых шагов. Заинтересованный столь необычной женщиной, Поветрок украдкой следил за ее приближением.
Наконец Триера стала перед ним, пальцем от подбородка стала указывать на рыбу и спрашивать:
– А окунь почем? А в какую цену макрель? А камбала почему такая дорогая?
С первого взгляда он определил, что она незамужняя. Замужние глядят на мужчин равнодушно. Если и мелькнет в их глазах интерес, то он тотчас гаснет, сменяясь озабоченностью и отрешенностью. Свободная женщина смотрит с интересом, жадно, видя в них чуть ли не полубожество. Эта вперила в него буйный, шальной взгляд искрящихся глаз, смотрела напряженно и неотрывно.
Поветрок стоял перед ней нарочито спокойный, безучастный, с устремленным куда-то вдаль равнодушным взглядом, отвечал на ее вопросы нехотя. Это было необычно. Такой высокий, широкоплечий, здоровенный парень не обращает на нее никакого внимания!
– Может, молодой человек уступит мне в цене? – спросила она, и черные брови ее взметнулись вверх.
Поветрок ничего не ответил.
– Я спрашиваю тебя, раб, уступишь ли ты мне в цене? – выходя из себя, повторила она свой вопрос.
Он оторвал взгляд от синеющей дали и посмотрел на нее. Ее всю обдало жаром: таких больших, голубых, ласковых и в то же время властных очей она в своей жизни не видела никогда!
– Тебе, госпожа, я готов отдать любую рыбу бесплатно! – ответил он бархатным голосом, улыбнулся ослепительной улыбкой и вновь устремил взгляд поверх ее головы.
Это было слишком! Чтобы с ней так беззастенчиво играл какой-то раб! Ну, она ему сейчас покажет!
Но вместо того, чтобы проявить решительность, она, обращаясь к слугам, вдруг проговорила спокойным голосом:
– Погрузите в одноколку окуней и морских скатов.
– А деньги, госпожа? – спросил ее Поветрок.
Триера открыла сумочку и уже стала вытягивать монеты, как вдруг решительно закрыла ее и ответила:
– У меня закончились деньги. Пойдешь со мной, я с тобой рассчитаюсь дома.
Поветрок оставил рыбу на Ведомысла, тронулся вслед за ней.
По дороге она то вышагивала впереди, то останавливалась и шла рядом с ним, изредка взглядывала ему в лицо, морщила лоб, видно, о чем-то напряженно раздумывая. Он ступал молчаливый и неприступный, словно скала. От предчувствия чего-то важного у него тревожно сжималось сердце.
Они вышли на просторную площадь, и Поветрок невольно остановился, пораженный. Прямо перед ним возвышался беломраморный храм с колоннами необыкновенной красоты, стройный и легкий. На колоннах покоился портик с изображением скачущих коней. Вздернутые морды их были так правдиво изображены, что он будто слышал их звонкое ржание. Кони с развевающимися гривами несли на своих спинах голых юношей, и все вместе они мчались куда-то вдаль, стремительно и неудержимо…
Вокруг площади стояло еще несколько красивых зданий с колоннами; в одном из них проживала Триера. Она провела его на второй этаж. Поветрок шел и озирался, восхищенный убранством помещений. Они были отделаны мрамором белого и черного цветов, стены расписаны рисунками людей и животных, выполненными красной, желтой и голубой красками.
Она провела его в небольшую, хорошо обставленную комнату, указала на скамеечку возле стола, произнесла рассеянно:
– Садись. Я сейчас расплачусь с тобой.
Он заметил, что она явно была не в себе, щеки ее пламенели. Бесцельно пройдясь по комнате, вдруг спросила:
– А как тебя звать?
– Поветрок.
– Слывянин?
– Рус.
– Рус, рус… Слышала что-то. И как же попал в рабство?
– Пираты захватили и разграбили корабль.
