– Вот и хорошо, хорошо-то как, а то вовсе отощали… Ну, и ещё пару ложек… а теперь я воды малость согрею да рану промою, а то гниёт. Да тут не только одна, а что тут на боку? Всё протекло, аж одёжа сопрела? Ну, так не пойдёт. Ну-ка на бок!
Инги позволил повернуть себя на бок, задрать рубаху. Стоило бы встать и выкинуть мелкого наглеца вон, на снег. Делает что хочет, режет, что-то прикладывает. Сейчас… сосчитаю до двух. Нет, до трёх и встану. Главное – опустить сперва ноги на пол. Итак, раз, два…
– Вы ещё не засыпайте, хозяин, – попросил Игали обеспокоенно. – Скверно-то как, ой скверно. Загнило и тут, что за дело такое? И как вы ещё терпите? Промывать нужно, да не просто так, а травками. Рана-то неглубокая, кошка когтями глубже дерёт, но порченая вся, гнилая. Хоть бы сами полечили или дали кому. А то забились в угол, помирать ни с того ни с сего. А вернулся б Игали неделей позже, забрала б вас земляная старуха. Не засыпайте!
Но Инги, осоловев от сытости, уже спал и видел во сне смеющиеся бронзовые лица – и смех их уже не казался ледяным и нечеловеческим. Игали, качая укоризненно головой, промыл как мог рану, приложил хлебный мякиш, перебинтовал. И пошёл за травами, чтоб вытягивать злое из раны и лихоманку унять.
Приходил ещё неделю. Приносил еду, чистил раны. Поил Инги странно пахнущими взварами, от которых по телу будто сновали тысячи живчиков, доставая до каждой жилки и мышцы. И говорил. Инги ужасно мучила его болтовня, хотелось выругаться, оскорбить, ударить даже, чтоб только замолк он, чтоб сошло детское простодушное счастье с рябенького этого личика, чтоб аж хрустнули курячий кадычок, мелкие чистенькие зубки. Но твердил себе: чего ж ты, дурак, злишься? Слова его – лекарство, может, и большее, чем травки да отвары. Он же душу твою назад тянет, к людскому теплу! Потому и делал, не брюзжа, что велел Игали: и дёргался несуразно, и в шкуру медвежью заворачивался, и жир тёплый пил, гадость невыразимую. Слушал, даже поддакивал временами, спрашивал, то ли просто поддавшись потоку слов, то ли из настоящего, проснувшегося вдруг интереса. Знал Игали невероятное количество сплетен, побасок, примет, новостей разной свежести, потешных историй и сказок вовсе дикого рода. Про колдуна-барсука, к примеру, или про бабу Эллекаре, родившую телёнка. Про лопских волков, которые и не волки вовсе, а грешники, про то, как пугать медведя бабским срамом, про добрый урожай от семени рыжего левши.
– Да ну ты? – дивился Инги, хихикая в кулак, а курёныш Игали кивал серьёзно, мол, а как иначе, колдовская мудрость, она такая.
Через неделю явился не один. Привёл свёрток шкур, из которого только унты и торчали. Сказал, вздохнув:
– Хозяин Инги, мне тут ехать надо. Хворают, дела такие… Икогал-то наш жену новую взял, неможется ей, по молодости.
Прикрикнул сурово на свёрток:
– Ты не елозь, однако! Сама захотела. Покажи хоть, кто ты.
Свёрток замер, даже сопеть перестал.
– Ну, чего стиснулась? Что, думаешь, испугаешь чем хозяина? Его даже Леинуй-медведь с валитом на пару боятся, чего тебе-то уж. Ох, горе с тобой. Хозяин, ты не думай чего. Она – мастерица на все руки, смышлёна и к работе гожа, даром что прихрамывает маленько, да и с виду того. Бирка зовут. За тобой присмотрит. Я снеди-то всякой привёз, так что с голоду не помрёте. Ну, ладно, сами разбирайтесь. Только, хозяин, не гони её сразу, а даже если не спроворит? Она ладная, исправится. Ну, пойду.
Наконец Игали скрылся за дверями. А Инги сел, опустив ноги на пол, и с любопытством осмотрел остолбеневший меховой куль. Заключил, поразмыслив: «Унты вроде женские. И патьвашка к тебе в женском роде обращался. Вроде баба. Хотя кто их, колдунов, знает. И хорька в коня превращают».
– Не баба я, – подал куль обиженный голос. – Девица. Сирота. Меня дядя Игали попросил вам послужить, я и пришла.
– Вот оно как. А посмотреть на тебя можно? А то я и не знаю, где у тебя перед, где зад.
– Я покажу, не бойтесь, – пообещал куль и принялся разматывать шкуры.
Мелькнули рыжие волосы, потом что-то белое, красное. Наконец шкуры грудой свалились на лавку.
– У-у, кого мне Игали в помощники прислал, – начал было Инги шутливо, но тут же осёкся. Девушка, стянув платок, повернулась к нему – и Инги увидел, что правая половина лица у неё симпатичная, веснушчатая и улыбчивая, а левой – нет. Вместо неё – чудовищное бугристое сплетение багровых, сизых шрамов, узкая щель-прорезь на месте глаза.
– Это случилось лет десять назад? – спросил Инги хмуро.
Она кивнула.
– Ты упала в костёр?
– Нет. Меня бросили туда. Мой отец бросил.
– А кто твой отец?
– Вы знали его, господин. Он ваш родич.
– Да? И где же он?
– Вы убили его. Его звали Мундуй.
Инги долго молчал, глядя в огонь. Потом сказал равнодушно:
– Садись.
– Как угодно хозяину, – согласилась она и села рядом.
– У тебя нет родичей ближе меня?
– Я думала, что есть. Но Игали сказал: вы теперь вдвойне моя кровь.
– Он прав. Я не платил виры за Мундуя. Смотри, вокруг лежит много того, за что ты могла бы купить дом, и коров, и даже мужа. Бери что хочешь.
Она посмотрела на продымленные стены, на наковальни, молоты и железо, на закопченную кожу мехов, раскалённые угли. На золото, по-прежнему валяющееся повсюду. Тряхнула копной рыжих волос.
– Я хочу жить здесь, со своим родичем Ингваром. Хочу шить, и стирать ему, и готовить еду.
– Ты можешь зачать дитя?
– Моё тело изувечено, но у меня есть женская кровь. Игали говорил: я могу понести дитя, как любая другая женщина.
– Он умный, твой Игали, – сказал Инги, усмехнувшись. – Кровь за кровь.
– Кровь за кровь, мой господин. Жизнь за жизнь. А патьвашку Игали все считают самым мудрым в округе. Он мудрей многих колдунов, старых и молодых.
– Это уж точно. И мудрей меня, само собою. Впрочем, это нетрудно – быть мудрей меня. Зато теперь я понимаю, зачем я ещё здесь, на этой земле, – сказал Инги и рассмеялся.
С женщиной в доме Инги быстро встал на ноги. Самое главное, исчезла обессиливающая, безразличная лень, мертвившая хуже всякой хвори. Стало нужно что-то для кого-то делать, хотя бы наколоть дров или высечь прорубь. Инги умудрился подстрелить оленя, отправившись на пару часов в лес, и радовался, хлопая лыжами по сугробам. Готовила Вирка вкусно даже из нехитрой снеди колдунова припаса. Рыбу вяленую томила между камней, спрыскивала травяным настоем – Инги уплетал за обе щеки. Блины пекла и делала из жира со шкварками подливку – пальчики оближешь! Мясо в углях запекала, варила с мукой медовое пойло такой сытности, что от трёх глотков брюхо пухло и в сон клонило. Ни минуты на месте не сидит – то метёт, то щепочку подстругивает, то рубаху штопает. И золото всё аккуратно разложила по полкам в кузне. И сияет пуще прежнего, и не валяется где попало.
За две недели Инги привык к ней, как к собственным ногам. Куда ни пойди – везде она, и не стесняет ничуть. И сама не стесняется. Инги даже не стал гнать её из кузни, когда ковал. А дело ведь тайное, для женщин запретное. Под руки она не мешалась, сидела в глубине, смотрела из сумрака. И лицо её казалось наполовину сотканным из огня, наполовину – изо льда, прикрытого пушистым золотом. Огонь вошёл в её тело, обезобразил – но не убил, и потому теперь она не боялась его. Голыми руками брала горшки из печи, выхватывала пальцами угли, чтоб разжечь светильню, и не обжигалась. А однажды вечером, когда Инги, пробегав день по лесу и подстрелив всего лишь тощего зайца, вернулся и посмотрел на хлопочущую Вирку, его будто ударило. Снизу, жарко и душно, стеснилась кровь, прихлынула к щекам, вискам. Инги сглотнул судорожно – будто глотку кто сдавил мягкой рукой. Швырнул зайца на пол – тьфу-ты, тварь лесная, и в самом деле на кота похож – да и выскочил наружу. Плеснул в лицо снегом, растёр. Стало хуже. Аж нутро скрутило. Конечно, и раньше донимало мужское, в особенности когда дело к ночи. И толклась в висках кровь, когда слышал женские голоса, видел идущую с коромыслом девку. Но – старческое, проснувшееся в крови, всякий раз шептало: а ты подожди до утра, там и посмотришь, чего хочешь на самом деле. А поутру рассудок снова становился ясным и холодным, разве только жидкая слизь оставалась на одежде памятью тревожных снов. Да и сны те были – не о живой плоти, а о поблёкшей, лишь в словах оставшейся давней встрече. Помнилось лишь тепло и запах – чуть слышный, терпкий, будоражащий.
