Юмористические газеты, появившиеся в это время в США («Пэк» — 1877, «Джадж» — 1881, «Лайф» — 1883), собирали обильный урожай с этой «романтизации» жизни, давая на своих страницах многочисленные пародии и карикатуры.
Камерный характер творчества Эмилии Дикинсон (1830–1886) — поэтессы, ведшей весьма странный образ жизни[205], — целиком соответствовал вкусам любителей «романтики». В ее стихах говорится о природе Новой Англии, о саде, деревне, домашнем хозяйстве, смене времен года, о песнях птиц, жужжанье пчел, одиноком доме при дороге, неясных мечтах. Внешний мир в поэтическом творчестве Дикинсон «одомашнивался» и мельчал.
Эмилия Дикинсон, несомненно, обладала поэтическим даром, но сентиментальная вычурность ее стиля в соединении с экстатичностью и мелодраматизмом ограничивали круг ее читателей. Славу Дикинсон создали американские декаденты в конце XIX века.
Показательно, что у Марка Твена есть только одна-единственная запись с упоминанием имени Эмилии Дикинсон. В ней Твен говорит не о поэзии Дикинсон, а о прекрасном саде при ее доме[206].
Далек был Марк Твен и от Генри Джеймса, друга Гоуэлса[207].
Генри Джеймс (1843–1916) был европеизированным американским писателем. Юность свою он провел, обучаясь математике и литературе, в Нью-Йорке, Женеве, Лондоне, Париже, Нью-Порте, Бонне. Литературную деятельность начинал в Бостоне; Гоуэлс «открыл ему двери своего журнала» (1868 год). В 1869 году Джеймс снова пустился в странствования по Европе. Возвратившись на два года в Америку, в 1875 году он окончательно переселился в Европу, жил в Париже, общался с кружком Флобера и Мопассана; с 1876 года поселился в Лондоне.
В молодости Джеймс читал лекции о Бальзаке, заявляя, что Бальзак является «отцом для всех нас», что каждый романист должен стать «историком общества», называл себя «реалистом». Но связей с жизнью родины у Джеймса никогда не было. Он отталкивал американского читателя открытой проповедью космополитизма, все дальше и дальше уходил от живой американской действительности и не только не стал «историком общества», но, как с горечью позже признавался, «не мог бы описать свой родной город». Зато у него выработался особый жанр «международного романа». В своих произведениях он подвергал утонченному психологическому анализу душевные переживания героев из мира международной артистической богемы и аристократии, часто трактовал сексуальные проблемы, соединяя эротическое с мистикой, тяготел к темам смерти и поэтизировал процесс распада и умирания. Эстетическим принципом Джеймса стало «искусство для искусства»; он писал для «избранных» и высказывал неприкрытое презрение к народу.
Генри Джеймс десятки раз — в своих произведениях, в письмах — обвинял свою родину в отсутствии поэтичности. Отгораживая себя от жизни в «башне из слоновой кости», он усиленно занимался «кристаллизацией формы» — вырабатывал рафинированный, доходящий до зауми язык.
Свои взгляды Джеймс изложил в книге о Готорне (1885). В ней он оплевал вообще все американское и продемонстрировал крайнюю степень реакционности. Вот «счет», который он предъявлял американской жизни:
«Признаки развитой цивилизации, которых нет в Америке, можно долго перечислять, пока не подумаешь: да есть ли там хоть что-нибудь? Нет государственности в европейском смысле, и едва ли есть национальный признак. Нет монарха, нет двора, нет подданнических чувств, нет аристократии, нет церкви, нет духовенства, нет армии, нет дипломатов, нет помещиков, нет дворцов, нет наследственных замков, нет майоратов, нет усадеб, нет пасторских домиков, нет коттеджей, крытых соломой, нет развалин, увитых плющом, нет храмов, нет аббатств, нет нормандских часовен, нет университетов, нет закрытых школ для юношества, нет Оксфорда, нет Итона, нет Гарварда, нет литературы, нет романов, нет картин… Если всего этого нет, то не остается ничего».
Это счет эстета-реакционера. Джеймс унижает то, что было завоевано американским народом в войне за независимость и в Гражданской войне 1861–1865 годов, топчет чувства национальной гордости, отказывает американскому народу в праве иметь национальное искусство. По его мнению, ни поэзия, ни литература в США немыслимы, ибо там нет «воздуха» для них: «заокеанская страна» «лишена грации и романтики» (его слова).
Все это не прошло даром для самого Джеймса. Отрыв от родной почвы, изоляция от реальной жизни оказались гибельными для писателя. Чувство заброшенности, одиночества прочно поселилось в душе и произведениях Джеймса. Мысли о родине и о себе — «блудном» ее сыне — постепенно стали идеей, к которой Джеймс возвращался с болезненным упорством (в статье о Тургеневе, в рассказах, в письмах).
В позднем аллегорическом рассказе «Милый угол» Джеймс рассказывает о «человеке без родины» — Спенсере Брайдоне, который после 25-летних бессмысленных странствований возвратился в родной старый дом в Нью-Йорке. Бродя по запущенным комнатам, Брайдон упорно думает об одном и том же: правильно ли он поступил, покинув родину? Может быть, он вел лишь призрачную жизнь, а его другое «я» продолжало жить на родине и достигло успехов? Брайдон находит свое второе «я». Оно стоит, закрыв лицо руками. Когда Брайдон получает возможность видеть таинственное лицо, на него глядит ужас.
Генри Джеймс — ранний представитель американо-европейского декаданса — вызывал интерес лишь в определенных космополитических кругах писателей и артистической богемы Франции, Англии, Америки, Германии, Швеции; за пределы читателей этого круга он не вышел.
Бостон в 70-80-х годах по-прежнему был центром для консерваторов в области литературной критики. У критиков бостонской ориентации в ходу были выспренние фразы: «благородство демократии», «социальная чистота» и проч. Но «благородство демократии» оборачивалось травлей писателей прогрессивного лагеря. Реакционные газеты с неодобрением констатировали растущую популярность Марка Твена, угрожали его многочисленным читателям «отлучением от хорошего вкуса», с укоризной писали, что «находятся люди, которые аплодируют непристойностям Марка Твена».
Луиза Олкотт (1832–1888) — автор стандартизованных буржуазных романов для юношества («Маленькие женщины», «Маленькие женщины, ставшие взрослыми» и др.), отличавшихся приторной слащавостью и надоедливо-ханжеской нравоучительностью, — высмеяла Марка Твена в своей книге «Восьмиюродные братья», представив его как шута публики.
В 70-х годах реакционная буржуазная критика затравила Брет Гарта. В речи «Разнузданность печати», произнесенной в клубе журналистов в Хартфорде в 1873 году, Марк Твен стал на его защиту, с негодованием и язвительностью описывая, как в период славы Брет Гарта «все издатели выбегали в любую погоду за дверь и с обожанием рассматривали в телескопы новую звезду в литературе и, приветствуя, до тех пор махали шляпами, пока не раздирали их в клочья, так что приходилось потом брать шляпы взаймы у приятелей»[208]. А затем «бывшие поклонники» «сбили Брет Гарта с ног и начали его топтать и таскать в грязи, затем вымазали дегтем и вываляли в перьях, превратили в мишень, в которую и поныне летят комья грязи… А ведь он человек весьма одаренный и способен создать великие произведения для нашей литературы»[209].
Защита Марка Твена не спасла Брет Гарта. Растерявшись, впав в нужду, терпя лишения, он утратил веру в свой талант. За девять лет пребывания в Нью-Йорке он написал ряд рассказов и романов, из которых лишь «Габриэль Конрой» (1878) возвышается над уровнем посредственности. «Под тайной опекой», «Крестовый поход на Эксцельсиоре», «Кресси» и другие произведения этого периода оказались в художественном отношении ниже его ранних калифорнийских рассказов.
Убив творческую энергию прогрессивного писателя, американская буржуазия нашла благовидный предлог убрать его с дороги. Брет Гарта «облагодетельствовали»: в 1878 году заслали американским консулом в глухой прусский городок Креффельд, а позже в Глазго, в Англию.
Порвав живую связь со своим народом, перенесенный из родной почвы на чужбину, Брет Гарт окончательно угас как писатель, хотя и продолжал писать еще долгие годы («…я тяну все те же мотивы на моей старой шарманке и подбираю медяки», — писал он с горечью из-за рубежа).
В Америку Брет Гарт больше не возвратился, хорошо понимая истинные причины своего изгнания. «Я люблю свою родину, — писал он, — но она не настолько любит меня, чтобы дать мне приют и позволить зарабатывать на жизнь своим пером».
Бостонская критика затравила многих прогрессивных писателей. К ним относился и талантливый романист Джон де Форест. Смелая реалистическая манера де Фореста при изображении событий Гражданской войны в романе «Мисс Равенал становится сторонницей Севера» (1867) была чужеродной для «бостонцев». Опороченными оказались и два других романа де Фореста: «Честный Джон Вейн» (1876) и «Игра с огнем» (1877), в которых он дал резкую критику продажности американских политических деятелей (в этом отношении де Форест приближается к позициям Марка Твена в «Позолоченном веке»).
