— Сколько ему лет?
— Никогда не спрашивала.
— Он моложе меня или старше?
— Пожалуй, моложе.
— Моложе, моложе! Лет на десять по крайней мере. А скажи, у него есть отец, мать, братья, сестры — в общем, семья?
— Мы никогда об этом не говорили.
— Но о чем же вы говорите, когда встречаетесь?
— Мало ли о чем!
— Ну например?
— Как я могу вспомнить? Говорим, и все.
— Я вот прекрасно помню все наши разговоры.
— А я ничего не помню.
— Но если б ты должна была описать Лучани, если бы была обязана это сделать, если бы ты не могла этого избежать, как бы ты его описала?
Она поколебалась, потом сказала, очень просто:
— Но меня ведь никто не принуждает, значит, я не обязана его описывать.
— Тогда опишу я: он высокий, атлетически сложенный, широкоплечий; черные глаза, белокурые волосы, руки и ноги маленькие, вид фатоватый.
— Что значит фатоватый?
— Ну, самодовольный.
Она помолчала, потом заметила:
— Это правда, руки и ноги у него маленькие. Сейчас, когда ты это сказал, я вспомнила.
— А если бы не сказал, не вспомнила бы?
— Я не рассматриваю людей, как ты, в подробностях. Я вижу только, приятен мне человек или неприятен. Польше мне ничего не надо.
Тут мне, естественно, пришло в голову спросить, что она думает обо мне. У меня уже вертелся на языке вопрос: «Ну а обо мне ты что думаешь?», но я никак не решался его произнести, словно боялся, что она ответит мне так же, как только что о Лучани: что она ничего не думает. В конце концов я рискнул:
— А что ты думаешь обо мне?
Она неожиданно ответила:
— О, много чего!
Приободренный, я принялся допытываться:
— Правда? И что же именно?
— Ну не знаю, много чего.
— Ну хоть что-нибудь ты можешь сказать?
Она старательно задумалась, потом сказала:
— Наверное, именно потому, что ты хочешь это знать, сейчас я не думаю о тебе ничего.
— То есть как ничего?
— Я говорю, что сейчас, мне кажется, я ничего о тебе не думаю.
— Совсем ничего?
— Совсем ничего.
— Но ты только что сказала, что много чего думаешь.
— Да, я так сказала, но, видимо, я ошиблась.
— И тебе это не противно — ничего, ну совсем ничего не думать о человеке, с которым ты спишь?
— Нет, а почему я должна что-нибудь о нем думать?
Таким образом неуловимой оставалась не только сама Чечилия, но и все, с нею связанное; есть такие сказочные персонажи, которые не только невидимы сами, но делают невидимым все, к чему прикасаются.
И все-таки два-три раза в неделю я ею обладал, вернее — я ее брал. Другой бы на моем месте почувствовал, что становится все ненасытнее в сексуальном отношении, задумался бы над этой жаждой, которая увеличивалась в той же мере, в какой насыщалась. Но я уже не мог свернуть с пути, который сам оценивал как ошибочный, но в то же время фатальный, и старался найти в физическом обладании, пусть иллюзорном, то настоящее обладание, которого так отчаянно добивался. Может быть, бросаясь на послушное тело Чечилии, я хотел за эти два часа отомстить ей за все: и за обманчивое ее присутствие, и за отсутствие в другие дни? А может быть, я надеялся, что мне наскучит ее невозмутимая податливость и я почувствую себя свободным? Но что касается податливости, то она перестала казаться мне скучной, больше того, теперь она вызывала у меня недоверчивое опасение, я словно чувствовал, что попал в какую-то расставленную природой ловушку, из которой мне не выбраться.
Одним словом, я не помню, чтобы когда-нибудь любил Чечилию с такой страстью, как в те дни, когда шпионил за нею и подозревал, что она мне изменяет. Я бросался на нее как на врага, которого хотел разорвать на куски, но на врага любимого, который сам нарочно ввергал меня и это искушение, и одного соития мне всегда оказывалось мало. Характерно, что ощущение неполного обладания возникало у меня чаще всего в тот момент, когда она, уже одевшись и попрощавшись, направлялась к двери, чтобы уйти, словно этот уход с физической наглядностью демонстрировал мне ее неизменное умение вырваться, улизнуть. Я догонял ее, хватал за волосы, снова швырял нa диван, не обращая внимания на ее протесты, не слишком, впрочем, энергичные, и брал еще раз, уже одетую, с сумкой под мышкой, вдохновленный все той же иллюзорной надеждой лишить ее таким образом независимости и тайны. Понятно, что сразу же после соития мне становилось ясно, что мне так и не удалось овладеть ею по-настоящему. Но было уже поздно, Чечилия уходила, и я знал, что завтра все повторится: бессмысленность слежки, невозможность обладания, неизбежность разочарования.
В конце концов после месяца бесплодного выслеживания и столь же бесплодных сексуальных неистовств я понял то, что должен был бы понять в первый же день, а именно: не может вести слежку за кем-нибудь тот, кто прямо заинтересован в ее результате. И если я хочу что– нибудь выяснить, я должен обратиться к соответствующим профессиональным инстанциям, то есть к агентам частного сыска. Мысль об агентстве подала мне сама Чечилия.
Ведя за нею наблюдение, я все время думал о Балестриери. Старый художник, на которого при его жизни я не обращал никакого внимания, после смерти стал обладать для меня какой-то странной, отталкивающей притягательностью. В сущности, думал я иногда, Балестриери был для меня то же, что зеркало для больного: неопровержимое свидетельство прогрессирующего развития болезни. Особенно много я думал о Балестриери, когда делал что-нибудь такое, что, мне казалось, должен был делать и он. И потому в те дни, когда я шпионил за Чечилией, я однажды не удержался и решил узнать, а не поддался ли в свое время старый художник той же слабости, что и я. Мы сидели в машине, я провожал Чечилию домой, был вечер. Доехав до улицы, где она жила и где я столько раз напрасно ждал, когда она выйдет из дома, я остановил машину и неожиданно спросил:
— Балестриери за тобой никогда не шпионил?
— Что значит «шпионил»?
— Ну следил за тобой, поджидал, выслеживал.
— А, да, это да.
— Ты никогда мне об этом не говорила.
— А ты никогда не спрашивал.
— И как он за тобой следил?
— Вставал во дворе и ждал, когда я выйду.
Значит, подумал я, Балестриери был сообразительнее меня: он сразу обнаружил второй выход. Я продолжал:
— А потом?
— А потом, когда я выходила, он шел следом за мной.
— И часто он так поступал?
— Было время, когда он делал это каждый день.
— Во сколько он появлялся во дворе?
— Как когда. Иногда, когда он знал, что я должна уйти рано, он стоял там уже около восьми.
— А как ты об этом узнавала?
— Его было видно из окна моей комнаты.
— И что он делал?
— Прогуливался, или притворялся, что читает газету, или рисовал что-нибудь в блокноте.
— Но как он добивался, чтобы ты, выходя, его не заметила?
— Он прятался в подъезде, там, где темнее, или за деревом.
— А потом?
— А потом шел за мной следом.
На мгновение я замолчал; мне казалось, я вижу старого художника, приземистого, широкоплечего, с огромными ногами, его красное лицо, его серебряные волосы, и то, как, приподняв воротник плаща и надвинув на глаза шляпу, плетется он за шестнадцатилетней девчонкой со двора на улицу, с этой улицы на другую, и внезапно испытал привычное чувство стыда при мысли, что и я в эти дни делал то же самое. И все-таки я продолжал допытываться:
— Но ты замечала, что он за тобой следит?
— Иногда замечала, иногда нет.
— А когда замечала, что ты делала?
— Ничего, шла своей дорогой, словно ничего не заметила. Однажды, правда, я повернулась и пошла ему навстречу, а потом мы вместе отправились в кафе.
— Что он сказал в кафе?
— Ничего не сказал, заплакал.
Некоторое время я молчал. Чечилия, которая не любила, чтобы ее допрашивали, воспользовалась этим моментом и сделала движение, чтобы выйти из машины. Но я ее остановил.
— Погоди. В ту пору, когда он за тобой следил, ты ему изменяла?
Она ответила так, будто ей самой казалось забавным это совпадение:
— Представь себе, что вовсе не изменяла. Это произошло несколько месяцев спустя.
— То есть он подозревал тебя и следил за тобой напрасно?
—Да.
— А когда, ты говоришь, у тебя кто-то появился, он уже не следил?
— Да, не следил, потому что к тому времени убедился, что я ему не изменяю.
— И каким же это образом?
— Он нанял человека следить за мной.
— Какого человека?
Она неуверенно сказала:
— Ну знаешь, из агентства, которое занимается сыском, в общем, агента. И ему сообщили, что у меня нет никого, кроме него.
— А как ты узнала, что он нанимал агента?
