Резко затормозив машину около нее — она в это время, нагнув голову, рылась в сумочке, — я открыл окошко и сказал самым естественным тоном:
— Хочешь сесть?
Чечилия подняла глаза, увидела меня, казалось, собралась что-то сказать, передумала и молча села в машину. Едва мы отъехали, я сразу же спросил:
— Как ты здесь очутилась?
— Ходила к тому продюсеру, — ответила она.
— Но ведь его контора на виа Монтебелло?
— Здесь у него квартира.
Я искоса на нее посмотрел и, несмотря на волнение, заметил, что и Чечилия тоже волнуется, если только можно применить это слово, говоря о человеке, столь чуждом выражению всяких чувств. Но я понял это по тому, как она слегка нахмурилась: я знал, что это означает у нее растерянность и смущение. И я решил атаковать ее конкретными вопросами, как это делают при допросе полицейские.
— Как зовут продюсера, быстро, имя и фамилию.
— Его зовут Марио Мелони.
— Где он живет, быстро, номер дома, этаж, номер квартиры?
— Живет тут неподалеку, на улице Архимеда, — сказала она медленно, как школьница, отвечающая на вопросы учителя, — дом тридцать шесть, квартира шесть, третий этаж.
Это был номер дома Лучани, но этаж и номер квартиры другие. Я понял, что Чечилия назвала этот номер, чтобы быть во всеоружии в том случае, если я скажу, что видел, как она оттуда выходила! Но как она объяснит присутствие рядом с ней актера? Мне было интересно, как она будет оправдываться.
— Я видел, что ты вышла из дома тридцать шесть, но ты была не одна, а с Лучани.
— Он тоже был у продюсера. Мы вместе ходили.
— Зачем?
— Поговорить о работе.
— Какой работе?
— В фильме.
— Как называется фильм?
— Он не сказал.
— Где Мелони вас принимал?
— В гостиной.
— Опиши гостиную, быстро, начиная с мебели — какая она, как стоит.
К тому времени я уже знал, что Чечилия не запоминает обстановку и место, где бывает, и решил, что, если она начнет слишком подробно описывать гостиную Мелони, где она никогда не была, потому что этой гостиной попросту не существовало, это будет доказательством того, что она лжет.
Но я недооценивал ее фантастической, ее непробиваемой лени.
— Гостиная как гостиная, как все гостиные, — сухо ответила она.
Растерянный и почти восхищенный, я, однако, стоял на своем:
— То есть?
— Ну, гостиная, с креслами, диванами, столиками и стульями.
Это были те же самые слова, какие она использовала, описывая гостиную в своем доме.
— Какого цвета были кресла и диваны?
— Я не заметила.
— А какого цвета трусы у Лучани, это ты, я надеюсь, заметила?
— Вот, я так и знала, что ты сейчас же начнешь приставать ко мне с оскорблениями.
Тем временем мы приехали на виа Маргутта. Я завел машину во двор, выключил мотор, выскочил наружу и, продолжая следовать своей программе непрерывного запугивания, схватил Чечилию за руку и выволок ее из машины.
— А вот мы сейчас посмотрим.
— Что посмотрим?
— Посмотрим, правду ли ты мне сказала.
Я изо всей силы сжимал ее худенькое, как у ребенка, предплечье и не шел, а бежал, сознавая, что бегу только для того, чтобы иметь возможность время от времени дернуть ее за руку, заставить споткнуться, чуть не упасть. Первый раз она сказала: «Что за манеры?»; потом: «Можно узнать, что случилось?», но не выглядела при этом ни удивленной, ни рассерженной, ни растерянной. Вложив в скважину ключ, я повернул его, пинком распахнул дверь, зажег свет и последним, особенно сильным, толчком швырнул Чечилию на диван. Она упала на него вниз лицом, а я подбежал к столику с телефоном и начал лихорадочно перелистывать указатель улиц. Полистав, я нашел то, что мне было нужно, и, заложив пальцем страницу, сунул ее под нос Чечилии, которая тем временем успела подняться.
— В доме тридцать шесть нет никакого Мелони.
— Его номера вообще нет в справочнике.
— Почему?
— Потому что он не хочет, чтобы его беспокоили.
— Но зато в тридцать шестом доме есть Лучани.
— Этого не может быть, его тоже нет в справочнике.
— Это справочник не по именам, а по улицам, смотри, вот он!
Она брезгливо взглянула, но ничего не сказала. Я саркастически заметил:
— Какое совпадение: Мелони и Лучани живут в одном доме!
— Да, Лучани живет на втором этаже, а Мелони на третьем.
— Прекрасно, сейчас мы выйдем и вместе поедем к Мелони.
Последовало долгое молчание. Чечилия смотрела на меня своим мечтательным, поэтическим взором, который, как я знал, ничего перед собой не различал. Я же продолжал наступать:
— Ну же, вставай, поехали!
Тут я увидел, что она внезапно покраснела неровно, пятнами, от шеи до щек. Потом сказала:
— Ну хорошо, это правда.
— Что правда?
— То, что мы с Лучани встречаемся.
Слова признания я тоже давно предвидел, но между тем, что предвидишь, и тем, что слышишь, большая разница. Как и тогда, когда я увидел Чечилию выходящей из дома Лучани, я снова испытал тошнотворное полуобморочное состояние.
— Что значит встречаетесь? Я и так знаю, что вы встречаетесь, — как идиот пробормотал я.
— Я сплю с ним.
— И ты говоришь об этом так просто?
— А как я должна об этом говорить?
Я подумал, что она права. Она не любила меня, она мне изменяла, и эта бесстрастная, холодная интонация была в ее устах совершенно уместна. Однако во мне продолжало жить неутоленное желание запереть ее в ее же признании, как в позорной клетке, откуда ей было бы уже не выбраться.
— Зачем ты это сделала?
С видом серьезным и сосредоточенным она как будто подумала немного, прежде чем ответить. Потом сказала очень просто:
— Потому что мне хотелось.
— Но ты что, не понимаешь, что не должна была этого делать?
— Почему не должна?
— Потому что не изменяют человеку, которого любят, а ты мне столько раз говорила, что любишь меня.
— Да, я люблю тебя, но и Лучани я тоже люблю.
— Значит, ты из тех женщин, которые отдаются всем подряд: сегодня — художнику, завтра — актеру, а послезавтра, может, электромонтеру?
Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я продолжал:
— Ты ничтожество, дешевка!
Она промолчала и на этот раз. Почему я так упорствовал, стараясь ее унизить? Наверное, потому, что мне хотелось убедить самого себя в том, что после своего признания Чечилия упала в моих глазах, но у меня ничего не получалось? А ведь переоценка должна была произойти, я и мысли не допускал, что может быть иначе. Были женщины, которые погибали в моих глазах из-за одной только фразы, жеста, поступка; стало быть, все основания были считать, что так будет и с Чечилией, которая самым вульгарным образом мне изменяла. Я закончил в ярости:
— Ты хоть понимаешь, что о человеке судят по поступкам, и, значит, после того, что ты сделала, ты стала совсем другой, не той, что была вчера?
Мне хотелось, чтобы она спросила: «А чем я была вчера и чем я стала?» И тогда бы я ей ответил: «Ты была честная девушка, а теперь шлюха». К тому же ее вопрос свидетельствовал бы о том, что для нее важно мое мнение, мое уважение. Но мои надежды не оправдались. Чечилия так и не раскрыла рта, и я понял, что молчание — это единственный ответ, которого я могу от нее добиться. Это молчание означало, что «лгать» и «изменять» были для нее словами, лишенными всякого смысла не столько потому, что она их не понимала, сколько потому, что в ее жизни не было ничего, что она могла бы обозначить этими словами. Я почувствовал, что она ускользает от меня снова, и яростно заорал, дернув ее за руку:
— Но почему ты молчишь, скажи что-нибудь, почему ты не отвечаешь?
— Мне нечего сказать, — искренне сказала она.
— А мне, — заорал я вне себя, — как раз есть что сказать. Так вот, ты самая обыкновенная шлюха!
Она взглянула на меня и ничего не ответила. Я потряс ее снова:
— Стало быть, ты не возражаешь, когда тебя называют шлюхой?
Тут я увидел, что она встает.
— Дино, я ухожу.
Среди множества вещей, которых я не предвидел, оказалась и эта — то, что она может уйти. Я спросил, охваченный внезапной тревогой:
— Куда это ты собралась?
— Я ухожу. Лучше нам не встречаться.
— Но почему? Одну минутку. Погоди. Нам надо поговорить.
— О чем нам говорить? Мы все равно не договоримся. Мы слишком разные.
Стало быть, Чечилия снова от меня ускользала, и к тому же двумя путями. Во-первых, она обесценила собственное признание, раз, по ее мнению, между нами только и было разницы, что наши характеры, и измена, таким образом, становилась проблемой темперамента, а не моральной позиции. Во-вторых, она бросала меня раньше, чем ее бросил я. Этот внезапный переход от нравственной сферы к осязаемой реальности заставил меня ощутить привычное желание, словно, потерпев поражение на психологическом уровне, я надеялся овладеть ею хотя бы физически. Я успел обхватить ее за талию, когда она уже шла к двери, и шепнул ей на ухо:
