Ершов быстро договорился насчет продуктов, а когда, выписав в бухгалтерии накладную, зашел опять в кабинет, здесь уже был мальчишка-почтальон. Председатель молча читал радиограмму. Потом он положил бумажку на стол и негромко сказал что-то по-чукотски. И, словцо специально для Ершова, перевел по-русски:
— Райком инструктора в колхоз шлет, — он посмотрел в бумажку, уточнил: — Бабочкина. Собрание делать будет.
Ершов не ослышался: именно Бабочкина.
«Не может быть», — мелькнуло у него в первую секунду. И тут же он подумал: «Может, однофамильцы?»
— Бабочкина? — переспросил он. — Уж не Ася ли Николаевна?
Вместо Опотче ему ответила черненькая, с татуировкой на щеках девушка. Он и не заметил, когда она появилась.
— Ася Николаевна, — обрадованно закивала она головой и, широко улыбаясь, спросила: — Она друг ваш, да?
Все нацелили глаза на Ершова, а древний старик чукча, сидевший почему-то на председательском месте, даже вынул изо рта трубку, чтобы дым не мешал ему лучше видеть Ершова.
— Да, мы знакомы по Хабаровску, если это та Ася Николаевна, — ответил он.
— Та, та, — снова закивала девушка. — Там партшкола есть, она училась. Точно знаю.
— Тогда она. — Ершов уже вполне справился с собой. — Никогда не думал, что здесь окажутся знакомые.
Вечером он не знал, куда себя девать. Раскупорил бутылку коньяка. Налил стопку, вторую. Хмель не брал. Всплывали обрывки разговоров с Асей. Казалось, раз и навсегда забытых разговоров. Завтра он с нею увидится. «Не ожидала? Ну, как живешь?..»
Вот и наступило «завтра». Интересно, как она встретит его: удивится, смутится, обрадуется, останется равнодушной?
Стук в дверь заставил его отойти от зеркала.
— Товарищ старпом, я вам сюда принес. — Кок в неизменной белой куртке и чепчике-блине поставил на стол поднос.
— Напрасно. Я бы вышел в салон, — сказал Ершов.
— А-а, — безнадежно махнул рукой кок, — на салон смело можно замок вешать, никто ключ не спросит. Механик еще в пять утра понесся нерп стрелять. Прохоров взял привычку раньше обеда не просыпаться…
«Непорядок, — подумал Ершов, — расшаталась дисциплина».
— С завтрашнего дня, — повернулся он к коку, — никому еду в каюты не давать. Тем, кто не явился вовремя к столу, тоже не давать. — И добавил: — Включая меня. Объявите всем.
— Есть объявить, — уходя, вяло отозвался кок.
Ершов снял крышку с судка. Ага, оленьи языки! От такого не откажешься. Подцепив вилкой один язык, он перекинул его на тарелку. Нет, недаром считается, что оленьи языки — пища богов. В какой-то книжке он читал, что на Аляске убивали тысячи оленей, бросали туши в тундре на растерзание волкам, а языки отправляли самолетами к столу королей бизнеса. В самых фешенебельных ресторанах Нью-Йорка и Вашингтона оленьи языки — редкость в меню.
«Подлая аристократия, — рассуждал Ершов, с наслаждением пережевывая мягкие кусочки ароматного мяса. — Понимает толк в деликатесах».
Да, так куда ему, собственно, направить сейчас стопы: на аэродром, в правление? И прилетела ли она вообще? Пожалуй, прилетела: самолеты, как правило, приходят в первой половине дня. Сейчас пятнадцать двенадцатого. Что ж, сперва можно заглянуть в правление. Если ее нет, тогда — на аэродром.
Ершов вышел на палубу.
«Вот это погодка!» — обрадовался он взбунтовавшейся вдруг природе.
У трапа, прижавшись к палубной надстройке, притопывал ногами вахтенный матрос.
Ершов подошел к вахтенному, достал сигареты.
— Закуришь?
— Спасибо. Только что накурился.
Спички гасли одна за другой. Так и не прикурив, Ершов спрятал в карман пачку.
— Зря вы, товарищ старпом, идете, — сказал вахтенный. — Задуло-то не на шутку.
— Ерунда! — ответил Ершов. На всякий случай он отвернул уши шапки, завязал их у подбородка. Спросил: — Стармех вернулся?
— Вернулся. Две нерпы притащил.
— Ну добро, — кивнул Ершов, берясь за поручни трапа, И уже через плечо бросил: — Если заночую в поселке, тревоги не поднимайте.
С каждой минутой идти становилось труднее. Ветер настолько осатанел, что то и дело сталкивал Ершова с тропы. Тропу быстро заметало. Вскоре она вовсе исчезла под снегом. Но ветер дул в спину и заставлял чуть ли не бегом двигаться вперед.
«Врешь, дойду, — мысленно твердил Ершов. — Два километра по льду, а там — поселок…»
Вокруг Ершова все гудело, ревело, клокотало. Теперь он шел, не видя, по сути, куда идет. У одного из торосов он остановился. Держась руками за скользкую глыбу льда, перевел дыхание. Вдруг услышал резкий, как выстрел, треск. Лед раскололся в десяти шагах от него. В узкой расщелине кипела черная вода, выплескивалась на лед.
«Какого черта я тащусь? — зло подумал Ершов. — Куда тащусь?»
Он оглянулся назад. Что-то большое, черное мелькало в перекатах снежных волн. Конечно же, корабль! Выходит, он не так уж далеко отошел от него.
Ершов глубоко втянул голову в поднятый воротник шинели и, защищая рукавицами глаза от снега, пошел на танкер — грудью к ветру.
В стороне, где стоял танкер, с тяжелым скрежетом кололся лед.
8
Ушаров был взбешен. Он сидел в кресле бортрадиста с надвинутыми на голову наушниками и настойчиво вызывал «Пингвина». Рядом замер бортрадист Митя Ветров, молоденький, безусый паренек. Напряженно, так, что не шевелился ни один мускул, Митя смотрел на своего командира.
— «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. Я — «Льдина-четырнадцать»… Я — «Льдина-четырнадцать»… «Льдина… четырнадцать»…
В наушниках трещало, шумело, скрежетало. В эфире шла какая-то чудовищная свистопляска.
— «Пингвин»!.. Я «Льдина-четырнадцать»!..
Самолет находился на подходе к Северному: осталось десять минут лету, а аэродром все молчал. Напрасно Ушаров считал, что виноват новичок радист. Прошло ровно десять минут, как он сам ловит и не может поймать проклятую землю.
— «Пингвин»!.. «Пингвин»!..
И вдруг земля отозвалась.
— Я «Пингвин», — послышался в наушниках забиваемый шумом голос.
— Почему не отвечаете? Я «Льдина-четырнадцать». Иду к вам.
— У нас пурга… Принять не можем…
— Что значит, не можете? — свирепо спросил Ушаров. — Почему молчали раньше?
«Пингвин» на какое-то мгновение пропал, потом далекий голос повторил:
— У нас пурга… Принять не можем. Идите Крестовый.
— Ветер? — Платон Ушаров уже не пытался сдержать злости.
— Норд-ост, тридцать метров в секунду… Ожидается пятьдесят.
— Я сяду, давайте посадку!.. На борту хирург, у вас тяжелобольной…
Но «Пингвин» твердит свое:
— Идите Крестовый…
— Перестраховщики! — язвительно ответил ему Ушаров.
Но «Пингвин», вероятно, не услышал. «Пингвин» снова пропал.
— Под нами Северный, — спокойно произнес за спиной Ушарова штурман.
Ушаров обернулся к штурману, увидел, что Саша Рокотов, второй пилот, управляющий сейчас машиной, тоже выжидательно смотрит на него.
— На Крестовый! — сказал Ушаров и принялся снова вызывать злополучного «Пингвина».
Прошло какое-то время, прежде чем с земли ответили.
— «Льдина-четырнадцать», я вам сказал… — назидательно начал «Пингвин».
Ушаров перебил его:
— Запишите радиограмму!
— Давайте, — смиренно согласился «Пингвин».
— Северный. Больница. Плотниковой, — отчетливо произнес Ушаров. Секунду он молчал, потом раздельно начал: — Кружусь над Северным. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу Крестовый. Буду зависимости погоды. Злой. Ушак. Все.
— Вас понял, — ответил «Пингвин».
Ушаров уже собирался снять наушники, как услышал сквозь потрескивание английскую речь.
— Ол райт, Ушак-паша! — донесся далекий голос.
Ушаров ничуть не удивился такому приветствию.
Сколько раз, находясь неподалеку от воздушной границы с Аляской, его окликали радисты американских аэродромов. И не просто окликала. Он мог наперед сказать, что последует за этим любезным приветствием.
— Ол райт, Ушак-паша! — повторил американец, полагая, что его не слышат.
— Ну, ну, — иронически произнес Ушаров, — чем ты меня сегодня порадуешь?
— Лети к нам! — последовало предложение. — Такой северный асс, как Ушак-паша, всегда найдет себе подходящее дело в Америке. Твои мальчики могут быть спокойны…
— Слушай, тебе не надоело людям головы морочить? — перебил его по-английски Ушаров.
— Не будь дураком! — вместо ответа продолжал американец.
— А пошел ты… — уже по-русски выругался Ушаров. Он резким движением скинул с головы наушники, передал их Мите.
— Опять Америка шикарную жизнь обещает? — спросил, не поворачиваясь, Саша Рокотов.
— А что им остается делать? — пробасил Ушаров. — Циркачи!
Молоденький бортрадист Митя Ветров (это был его первый рейс после училища) вытаращил на Ушарова глаза: он только сейчас понял, с кем разговаривал его командир.
