Как только считавшийся знатоком Михей Куйхлад, хитро щурясь, осведомился у меня, отчего в нынешний светлый субботний денек отмечают не только память Ефрема Сирина[61], но и празднуют именины домового, и гоже ли такое для истинно православного, я, как хозяин застолья, недолго думая развел руками и заявил, используя «домашнюю заготовку»:
– Ни к чему мирянину лезть в поповское корыто. Лучше во всем положиться на батюшку да на дьякона, а если они не ответят, епископы с митрополитами имеются или сам патриарх. Кто-то да ведает и обо всем нам обскажет. Нам же, грешным, надлежит лишь молиться, бить поклоны да соблюдать посты.
Пару буянов, чуть не сцепившихся друг с другом, мне удалось разнять одними словами, не пуская в ход рук. С третьим – желчным Николой Хромым – пришлось применить силу, но и тут я постарался ни разу не ударить задиру, завалив его боевым приемом «на излом», после чего мужики зауважали меня в третий по счету раз и иначе как с «вичем» теперь не величали.
Версию относительно своего происхождения я несколько подработал, умолчав и о своем княжеском достоинстве, и о фамилии Монтекки – хватит с них и Федота Константиновича. На сей раз звучала она так:
– Поехал мой батюшка на торжище к сыроядцам да в полон угодил. Продали его вместе со мной в далекие страны, но о Руси он помнил и мне завещал непременно вернуться. Бежать-то удалось, да дело на острове было, и как на грех ветер не в ту сторону. Словом, занесло далече. Вот так я целых три года потом и мыкался по разным странам, народам да городам, пока сюда не добрался.
И жалели, и сочувствовали, и радовались, а кое-кто из степенных, не успевших нализаться и имевших дочерей на выданье, вдобавок еще и глаз положил.
– Кажись, добрый зятек будет, если получится с моей дурищей свести,– услышал я краем уха негромкое.
Но я зря решил, что все прошло гладко. Кое-кто из мужиков после того вечера затаил в душе и обиду. Причина была простой – зависть. Особенно злило то, что этого сопляка, у которого и борода толком не выросла, стали называть с «вичем». Не дело оно, совсем не дело.
Особенно серчал Михей Куйхлад, в прежние праздники бывший в центре внимания. Теперь же забытый, он долго терпел, после чего принялся тихонько подзуживать Николу Хромого, а когда мне удалось с честью выйти из этого испытания, пошел на следующий день навещать болезного старосту, попутно высказав ему все подозрения, которые только успел выдумать ночью.
В первую очередь Михей выдал, разумеется, то, что сильнее всего могло разъярить Дорофея, то есть сравнение мужиками меня с самим Семиглазом.
– Я тако мыслю: негоже оно,– скорбно бубнил Куйхлад,– коль они его, пущай и шутейно, но до объезжего главы подняли, а тот повыше тебя будет, стало быть, и Федота ентого они выше тебя задрали. Ну и куды такое годится?
Дорофей Семиглаз, как положено разумному и степенному старосте, избранному «опчеством», отвечать ничего не стал, лишь кивнул в знак того, что услышал, но про себя решил, что, как только немного оклемается, непременно заглянет еще разок к новопоселившемуся, чтоб прощупать его со всех боков. Однако, побывав через три дня у меня в гостях, вместо доноса куда следует «раскололся», изложив состоявшийся разговор и посоветовав впредь избегать завидущего Михея.
Моей заслуги в том нет – вновь выручила Марья Петровна, которую я представил как свою дальнюю родственницу, столь хитро закрутив объяснение – то ли она приходится золовкой трехродному сыновцу шурина золовки моей матери, то ли еще как,– что Дорофей, запутавшись, махнул рукой, даже не дослушав.
– И без того понятно, что, пока жену в дом не привел, она тут большуха,– кивнул он, давая понять, что тема исчерпана.
Но главное было не в степени родства, а в том, что страдавший на протяжении последних семи дней от диких болей в паху Семиглаз первый раз за все время спокойно уснул благодаря снадобью, что она дала. Вот и выходило – если затевать что-либо против этого Федота, то одновременно сделаешь хуже и себе самому, потому что царевы слуги особо не церемонились, зачищая вместе с изменниками и их домашних, а следовательно, прощай травница.
Да и не больно-то приветствовалось доносительство в Малой Бронной. Может, умением они и уступали своим соседям, но что касалось остального, то держали себя с достоинством. Пусть холопы на своих господ доносят, ибо они – народ подлый, а у них каждый сам себе господин. Так что, узнав, по какому навету пострадал добрый молодец, могли низвергнуть со старост самого Дорофея.
Словом, первая гроза мое подворье благополучно миновала. Да и не время зимой для гроз.
Однако окончательно рассеяться тучам было не суждено, хотя тут уж вмешался в дело обыкновенный случай.
Произошел он спустя две недели, как раз на третий день развеселой русской Масленицы. Я уже собирался на обедню в храм Василия Блаженного, надеясь, что туда придет согласно уговору и Квентин. Но на беду почти в это время, только получасом ранее, к кузнице Николы Хромого прискакало несколько нарядно одетых всадников.
Поначалу разговор шел мирно – Никола свой буйный нрав, будучи трезвым, сдерживал. К тому же речь шла о выгодном заказе – починке дорогой сабли, которую нагловатый прыщавый отпрыск Ванька Шереметев невесть каким образом ухитрился сломать.
Никола немало бы удивился, узнав, что сломали ее нарочно, на спор. Уж очень уверен был старший сын боярина Петра Никитича Шереметева в том, что клинок старой сабли изготовлен из чистого булата. А разве тот может сломаться? Да нипочем. На том и поспорил со своим восемнадцатилетним сверстником – Никитой Голицыным.
В судьи пригласили сразу двоих: Димитрия по прозвищу Лопата, из князей Пожарских, да Мишку Скопина-Шуйского, после чего забава «золотой молодежи» семнадцатого века началась.
Согласно уговору, саблю положили на два дубовых чурбачка, после чего на нее сверху должен был прыгнуть Курдюк, как звали за изрядный животик, выросший уже в эти лета, еще одного Ваньку, сына Андрея Ивановича Ржевского.
– Сейчас увидишь, яко оно прогнется,– гордо тыкал пальцем в лезвие Ванька Шереметев.
– Давай, Курдюк, не подведи, а то боле с собой нипочем не возьму,– шептал Никитка.– Сейчас прямо всеми телесами и ка-ак...
Курдюк не подвел. После его старательного прыжка в сабле что-то хрустнуло, сухо крякнуло, щелкнуло, и она разломилась на две неравные части.
– Ну что, Ваньша, давай свой рублевик! – радостно завопил Никитка, но Ванька его не слышал.
– Как же енто?..– горестно, чуть не плача, шептал он, разглядывая обломки.– Меня ж батюшка поедом съест...– И, досадливо отмахнувшись от ликующего победителя, мрачно заявил: – Таперь, ежели ее заново не слепить, убьет. А как тут слепишь-то?
Михайла Скопин-Шуйский деловито повертел в руках обломки и констатировал:
– Не-а, тута справный кузнец нужен, иначе никак.
Отправились к справным кузнецам, правда, уже без Михайлы, сославшегося на какие-то неотложные дела в царевых палатах, где он служил во время пиршеств в чине стольника. Остальные не бросили приятеля, поехав вместе с ним.
Однако кузнец на Бронной заломил за работу такую деньгу, что Ваньке оставалось только горестно скривиться – эдакой кучи рублевиков он и в глаза не видывал.
На самом-то деле ковалю, скорее всего, было просто стыдно отказывать напрямую, ибо сабля вроде из булата, как ему наперебой принялись пояснять юнцы, а с ним ему работать не доводилось. Опять же излом в неудобном месте – всего в вершке от рукояти.
«На холоду булат слепить, может, и выйдет,– размышлял он,– но только до первого раза – простым топором рубани и все. Не-е-е, нам позориться нужды нет».
Но не пояснять же все это разодетым в пух и прах соплякам.
– Ни полушки не срежу,– отказался он торговаться,– а коль не по ндраву, езжай на «выселки».– Кузнец мотнул головой в сторону соседей.– Они куда дешевше сладят. Токмо потом не серчай, ежели она сызнова в первом же бою разломится.
Ванька, прикинув в уме, что батюшка эту саблю в бой или еще куда в ближайшее время нипочем не возьмет, да и тишь кругом, даже о татарах не слыхать, а потом, спустя пару-тройку лет, как знать, может, его уже и оженят, молча подался на «выселки».
Никола Хромой был третьим по счету кузнецом на Малой Бронной, к кому обратились боярские сынки. Качество стали он оценить не сумел, а Ванька, смекнув к тому времени, что тут похвальба лишь во вред, помалкивал.
– Беру,– решительно тряхнул головой Никола, хотя работать тоже не хотелось.
Он и к себе-то в кузню заглянул лишь для того, чтобы опростать заветную бутыль, припасенную именно на случай лечения распухшей после вчерашнего неумеренного возлияния головы, да вот поди ж ты, не свезло, не сыскал. Очевидно, клятая женка нашла заветную посудину чуть ранее, и что теперь делать – он не представлял.
Потребовать от своей бабы вернуть? Можно, вот только проку от этого будет столько же, сколько от молитвы, если не меньше. Во всяком случае, там в ответ хоть и не дают просимого, зато и не орут с небес противным, визгливым голосом всякие непотребности. Да и отопрется она от всего. Мол, знать не знала, ведать не ведала ни о какой бутыли.
