– Жалко, что тебя не сожгли, Нине-пухуця! Ты не умеешь говорить ничего, кроме мерзостей!
– Ладно, дитя. Ради тебя скажу что-нибудь хорошее. Тебе повезло. Ты влюбилась в того, кого выбрала. И не тогда, когда это безумие способно разрушить все, чего ты добилась за долгую жизнь. Правда, он умирает… Но в сравнении с твоей удачей это ведь такой пустяк!
– Как можешь с такой насмешкой говорить о смерти, черная шаманка?!
– С насмешкой? Не-ет, я говорю о ней с радостью, – покачала головой лжеказачка. – Смерть – это великое мерило, помогающее отличить заблуждение от истины, настоящее чувство от придуманного, истинное желание от ложного. Вот скажи, готова ли ты умереть ради того, чтобы избежать позора? А ради того, чтобы вернуться в родной чум? Ты готова умереть ради того, чтобы и дальше находиться рядом с этим дикарем? Скажи, а ты готова умереть вместо него?
Нине-пухуця положила на грудь раненого большой белый кусок животного жира, презрительно скривилась и поднялась. Куда и каким образом она исчезла, Митаюки не увидела, поскольку не отрываясь смотрела на принесенный комок. Губы ее еле заметно шевелились, повторяя услышанные слова:
– Смерть есть мерило ценностей… Готова ли ты принять смерть или предпочтешь выбрать другого? Жить без него или умереть…
Когда-то, делая свой первый шаг, она и не представляла, что можно колебаться над подобным выбором. Все самцы одинаковы. Главное – удачно выбрать самого сильного и многообещающего, научить его власти и величию, а потом безмятежно блаженствовать за его спиной. Какая разница, чьи руки будут тебя ласкать, какое тело тебе нужно топить в сладострастии и наказывать холодностью, если все это лишь инструмент на пути к возвышению?
Но что-то изменилось. Что-то изменилось с того дня, когда она оценила критичным взглядом этих дикарей и выбрала самого крепкого и самого ненавистного, решив, что это станет хорошей шуткой… Теперь она больше не желала чужих прикосновений!
Смерть есть главное мерило всех ценностей.
Готова ли она умереть, лишь бы избежать позора?
Теперь – без колебаний.
Готова ли умереть, лишь бы не принадлежать другому?
Теперь – да.
Но готова ли она умереть, дабы вернуть жизнь этому дикарю?
– Неправильно спрашиваю… – шепотом поправила сама себя Митаюки-нэ. – Что лучше: умереть сразу или долго-долго ждать смерти в одиночестве?
Она взяла принесенные черной ведьмой травы, скомкала и стала старательно растирать между ладонями, пока те не стали источать густой аромат, а руки не окрасились соком. После этого так же растерла жир, смешивая с травяной влагой. Когда тот из белого стал зеленоватым, юная шаманка нанесла им знаки деревьев, воды, травы и земли на лоб, грудь, живот и конечности Матвея, затем натерлась сама – уже просто так, без надписей, легла на казака сверху, уперлась крепко лбом в лоб, потом, стеблем связав себя с ним как можно плотнее за шеи, взяла ладони мужа в свои, ноги вытянула вдоль ног и запела гимн хозяину священной березы, ритмично дыша и обращаясь ко второму кругу небес. Вскоре привычно закружилась голова, мир вокруг расплылся, открывая ее взору мир духов… в котором она не увидела ничего, кроме тумана. Однако Митаюки-нэ, зная, что ее слышат, все равно стала смеяться:
– Как глупа жалкая Хэдунга! Она жрет траву и землю, она жрет мертвое дерево, не видя живой плоти! Хэдунга – позор отца семи смертей! Она не отличает человека от воды, она не отличает мяса от грязи! Она жрет все подряд, как тупой безглазый земляной червь! Как же она глупа! Какой позор! Отец семи смертей плачет от своего позора! Его Хэдунга жрет траву и землю, не отличая ее от живой плоти! Хэдунга питается одной грязью!
Внезапная острая боль в животе свела тело шаманки судорогой, у девушки перехватило дыхание, речь прервалась…
– Ты больше не смеешься, живая плоть? – услышала она злобный шелест. – Я нашла тебя и сожру вместо прежней гнили.
– Жалкая… Хэдунга… – еще раз выдавила из себя шаманка, но на большее ее сил уже не хватило. Боль отнимала силы и затуманивала разум, Митаюки стало не до смеха. Пусть и фальшивого.
* * *
Когда Матвей очнулся, его дикарка лежала сверху, стонала и вздрагивала, и так дышала жаром, словно перегрелась у костра. Вдобавок она была привязана к мужу и крепко вцепилась в его руки.
– Митаюки, что с тобой? – немного растерялся воин.
– А сам не догадываешься, казак? – послышался рядом женский голос, и холодные руки сняли с его шеи тонкую прочную травяную лиану, стали расцеплять ладони. – Ты был больной, она здоровая. Теперича, после ворожбы, она больная, ты здоровый.
Незнакомая женщина в чистом сарафане перевернула Митаюки на спину, скинула ее с мужчины, поправила перехлестнувшиеся ноги, расправила руки.
– Ты кто?! – приподнялся на локте Серьга.
– Казачка, именем Елена. Лежи, не то рана откроется.
– Почему я тебя никогда не видел?
– Потому, что только на жену завсегда смотрел… – Незнакомая казачка приподняла Митаюки веко, заглянула в зрачок. – Не, не беспамятна. Все чует…
– Она умрет?
– То не ведаю. У тебя половина брюха порвана и крови, будто у цыпленка, ты бы помер непременно. Она же плотью цела и крови не теряла… Возьми ее за руку, ей так легче станет. – Казачка достала из-за пазухи берестяной туесок, наспех натерлась какой-то вонючей дрянью, водя ладонью под сарафаном, затем зачерпнула еще немного мази и потребовала: – Более мне не мешай!
Она закрыла глаза, взяла Митаюки-нэ за другую руку и стала мерно раскачиваться, заунывно что-то напевая на незнакомом казаку языке.
Юная шаманка, измученная, распластанная, пожираемая заживо маленькой, мерзкой, лохматой и скрюченной тварью, лишь отдаленно похожей на человека, увидела, как из тумана появилось еще одно, не менее жуткое существо: старуха с бледными зрачками и бесцветной кожей, покрытой старческими пятнами, тоже малорослая, в малице и торбасах из невыделанной шкуры товлынга. Колдунья присела возле истязаемой девушки и ласково спросила тварь:
– Вкусно ли тебе, ненасытная Хэдунга? Нравится ли тебе эта живая плоть?
Тварь покосилась, недовольно зарычала. Старуха сделала быстрое движение, мазнув чем-то живот девушке, и когда дочь отца семи смертей снова вцепилась зубами Митаюки в это место, то тут же отпрянула, отплевываясь и отмахиваясь руками. Ее так передернуло, что казалось – вот-вот начнет тошнить.
Однако Хэдунга справилась с собой, опять наклонилась к жертве – и опять старуха успела мазнуть живот Митаюки своей мазью. Лохматая тварь снова, отплевываясь, отпрянула.
– Вкусно ли тебе, ненасытная Хэдунга? Нравится ли тебе эта живая плоть? – еще раз с нескрываемым ехидством спросила старуха.
Тварь взревела от ненависти, бросилась на Нине-пухуця… Колдунья, смеясь, даже не подумала сопротивляться. Все равно уже через миг Хэдунга отпрянула сама, отплевываясь и отмахиваясь.
– Вкусно ли тебе, ненасытная дочь отца семи смертей? – Старуха, не скрываясь, стала старательно мазать живот девушки своей отравой. – Хочешь еще?
Хэдунга зарычала, оглядываясь, но защищенного знаками земли, воды и растений казака разглядеть не могла.
– Пошла, пошла отсюда, – старуха замахала на тварь руками, словно отгоняя надоедливую муху. – Пошла прочь!
Та покрутилась еще немного, принюхиваясь то к девушке, то к старухе, недовольно клацнула зубами и поковыляла в туман искать более съедобную жертву. Нине-пухуця кивнула и тоже рассеялась. А следом, охнув и глубоко вздохнув, пришла в себя и юная шаманка.
– Ты как? – с облегчением спросил ее Матвей, крепко сжав руку, но его вопрос совпал с точно такими же словами девушки.
– Да целые вы, целые, – сварливо ответила обоим лжеказачка. – Токмо отлежаться сегодня не мешало бы. А воину сему ден пять еще поберечься, резко не двигаться. Бо рана токмо зарубцевалась, как бы чего не вышло.
– Спасибо тебе, Нине-пухуця, – все же приподнялась Митаюки. – Но ведь ты поклонница смерти! Почему ты меня спасла?
– Ты не поверишь, дитя, но в моей долгой жизни у меня никогда не было ученицы, – поднялась на ноги казачка Елена. – А ты мне подойдешь. Ты любишь смерть и страдания так же сильно, как люблю их я… Ладно, оставайтесь вдвоем, поправляйтесь. Пойду, что ли, священника помучаю? Он забавный. Все еще надеется устоять супротив приворотного зелья и учения девичества.
Недостроенный острог встретил возвращение прихрамывающего, держащегося за бок Матвея приветственными криками, ему и жене сразу выделили завешенный пологом из сыромятины угол в одном из срубов и тут же поставили обоих в смену следить за кострами. Холодно было на острове – чтобы не замерзнуть ночью, топить очаги приходилось постоянно. Подбрасывать дрова по силам и раненому.
Казаки тем временем готовились к новой вылазке, которая как раз ночью и началась. В вечерних сумерках Ганс Штраубе увел от острова обе ношвы – в них находилось два десятка воинов, окормлять которых отправился отец Амвросий. Хотя и остяка Маюни, конечно же, в поход тоже взяли. Как же обойтись без следопыта, нечувствительного к колдовским чарам?
