Вспомнив, как его посвящали в студенты, Жиль невольно хохотнул. Гаскойн, который успел придремать, дернулся во сне и тихо тявкнул, но глаз так и не открыл. Пес был под стать своему хозяину — хитрец, лежебока и мелкий воришка. Гийо практически не кормил его, но Гаскойн, который днями где-то пропадал, всегда выглядел сытым. Как он добывал себе пропитание, можно было только догадываться. Но ходить вместе с Гийо и Жилем на рынок пес категорически отказывался. Наверное, из-за своей чрезмерной популярности среди рыночных торговцев…
Посвящение происходило в виде судебного заседания. Во главе суда стоял аббат из старшекурсников, обычно самый уважаемый среди студиозов шалопай, или магистр, который еще не избавился от школярских привычек. На этот раз им оказался некий Франсуа де Монкорбье, всего лишь год назад получивший степень магистра искусств. Новичков вместе с Жилем было пятеро. Их заставили обнажить головы и поклониться «высокому суду». После этого каждый получил сильный удар палкой по спине, и трое новичков не прошли это испытание, потому что вскрикнули от боли. А Жиль даже не дернулся, лишь весело рассмеялся, словно боль доставила ему удовольствие.
Толпа школяров одобрительно загудела, а Жиль мысленно поблагодарил Гийо, который рассказал ему про этот обычай. Затем он «очистился» от своего настоящего имени. При общем одобрении его прозвали Силексом[35]. Правда, этот ритуал должен был иметь место только спустя год после поступления в Сорбонну, да уж больно понравился собравшимся улыбчивый малый, которому все было нипочем.
А затем Жиль должен был выступить с неким заявлением, которое его новые товарищи должны были оспорить. Если ему удастся победить в споре, двое уже прошедших посвящение новичков принесут воду, чтобы очистить водой нового кандидата.
— Ваша милость, господин судья, позвольте мне взять лютню, — с деланой покорностью обратился Жиль к Франсуа де Монкорбье.
— Ого! — удивился тот. — Да мы, оказывается, еще и в музыке кое-что смыслим?
— Немного, — скромно ответил Жиль.
— Но как можно что-либо спорное заявить музыкой? Ведь музыка — дело вкуса. Кому нравятся рыцарские баллады, кому слащавые рондо, а кому перчик подавай, да так, чтобы кровь в жилах заиграла.
— Все верно, ваша милость. Не я хочу кое-что сказать не музыкой, а песней. Чуточку терпения, и вам все станет понятно, — сказал Жиль, улыбаясь во весь рот. — Попробуйте оспорить то, о чем говорится в песне.
Лютню нашли быстро. Жиль ударил по струнам и звонко запел:
Эпикур вещает зычно:«Брюху сыту быть прилично!Брюхо, будь моим кумиром,Жертва брюху — пышным пиром,Храмом брюху — будь поварня,В ней же дух святой угарней…»
Он пел, а его слушатели хохотали. Новичок оказался еще тем жохом. В доску свой! А Жиль наяривал:
Кто утробу чтит примерно,Тот Венере служит верно!Брюху бремя не наскучит,Хоть порой его и пучит;Жизнь блаженна, жизнь досужнаТех, кто с сытым брюхом дружны.Брюхо кличет: «Прочь сомненье,Мне единому почтенье!Чтобы в неге и покое,Сыто вдвое, пьяно втрое,Я меж блюдом и бокалом,Отдыхая, почивало!»
Закончив петь, Жиль поклонился всем и сказал:
— Есть у кого-нибудь возражения по поводу мысли, заложенной в тексте песни? Кто-то хочет поспорить со мной?
— Нет возражений! — дружно взревели всегда голодные студиозы. — Ты победил! Омыть его водой — и на осла!
Это была заключительная часть ритуала посвящения в студенты Сорбонны. Жиля облили водой, мокрого усадили на осла и долго возили по городу, устраивая разные штуки…
Он повернулся на другой бок и взглянул на окно. На дворе уже начало темнеть. Сегодня Жиль намеревался посетить библиотеку, да как-то не сложилось. Учеба давалась ему легко, многое из того, что читал профессор, он уже знал, поэтому в книги заглядывал редко, тем более что память у него была великолепной.
— А не сходить ли в таверну? — подумал он вслух. — Что-то скучновато стало…
— Отличная мысль, мессир! — Гийо, который спал и даже слегка похрапывал во сне, подхватился на ноги бодрый и свежий, словно молодой огурчик. — Должен вам сказать, что те таверны, которые вы посещаете, не идут ни в какое сравнение с «Посохом пилигрима». Там все гораздо дешевле и вкуснее. И народ собирается попроще.
— Где находится эта таверна?
— Неподалеку от Моста Менял. Около пристани, которую держит Хромой Рожар. Поговаривают, что и «Посох пилигрима» принадлежит ему, но точно никто не знает. Там заправляет Берто Лотарингец. Хитер, как бес, и себе на уме. Но дело у него поставлено на широкую ногу. Народу в таверне всегда полно. Так что, мы идем?
— Идем!
— Только я бы посоветовал вам взять лютню, — осторожно сказал Гийо.
В последнее время Жиль редко обращался к музыке за неимением свободного времени, хотя стихи продолжал сочинять, даже на лекциях. И когда Гийо, будучи в хорошем подпитии, просил его «сбацать» что-нибудь веселенькое, новоиспеченный школяр реагировал на него как бык на красную тряпку.
— Ты думаешь?.. — оживился Жиль.
— Уверен, мессир! — просиял Пройдоха. — Я же говорил, что народ там простой, непритязательный. Да и школяров там хватает. Они туда ходят из-за дешевизны. Несколько ваших песенок, и мы будем сыты и пьяны. А если найдем общий язык с Берто Лотарингцем, то все будет в лучшем виде.
Сборы не заняли много времени, и вскоре двое искателей ночных приключений и пес Гаскойн отправились на набережную Сены. Сумерки сгустились, и неистребимая вонь, преследовавшая любого парижанина днем и ночью, стала более приятной, растворившись в запахах дыма и жаркого, исходивших из многочисленных таверн. Несмотря на позднее время, на улицах было достаточно светло, хотя уличные фонари во Франции еще не вошли в обиход, как в Англии. По королевскому указу горожане обязаны были держать светильники у окон, выходивших на улицу, и примерно до полуночи этот указ исполнялся неукоснительно. Факелами освещались только центральные улицы и вход в таверну.
После полуночи город погружался в абсолютную темень. Наступало время воров и разбойников, с которыми никак не могла сладить городская стража. Поэтому ходить по ночным улицам Парижа могли только отчаянные смельчаки. Или студиозы, у которых не было и гроша за душой. Поймав школяра, грабители обычно отпускали его без долгих разговоров. А если среди них находился человек, у которого душа еще не совсем сгнила, то бедному студиозу могли отсыпать и несколько мелких монет.
