Откуда-то издалека раздавались время от времени еле слышные раскаты грома. Гроза над морем? Интересно, где сейчас Конда... Сидит, наверное, на койке или в гамаке и тоже слушает эти раскаты, гадая, слышит ли их Аяна.
Она выглянула в окно, с какой-то отчаянной надеждой, что вот-вот там появится тёмная тень, потом жалобно скрипнет стол, и Конда спрыгнет на пол, скидывая мокрый плащ, стягивая рубашку, нырнёт под покрывало узкой кровати, вызвав отчаянный рвущий уши скрип, и обнимет её, но в окне лишь угадывались очертания живой изгороди на фоне темнеющего неба – и больше ничего.
Ничего. Она ждала полторы недели, подождёт и ещё. Послезавтра она перестанет быть капойо и станет просто Аяной. Нелит Аяной, которая будет вольна распоряжаться своим временем и становиться Анвером по необходимости, если таковая возникнет. Нужно ещё обдумать множество вопросов. Как быть с Ишке? Как быть с Таштой? Конда говорил, в конце улицы Венеалме есть старая конюшня. Выдержит ли она неуёмную бодрость Ташты? А ещё надо подумать...
– Аяна! Завтракать пойдёшь?
В дверь постучали, потом ещё раз, настойчивее.
– Аяна!
– Да, да, – сказала Аяна, пытаясь размять одеревеневшую шею. – Сейчас.
Она села на скрипучей кровати, хватаясь за плечи и шею, чувствуя себя так, будто провела ночь в роще Фадо. Матрас у Иллиры был куда мягче!
– Всем доброе утро! Что у нас сегодня? – поинтересовалась она, с интересом заглядывая под крышки кастрюль.
– А ну сядь! – скомандовала Равалита. – Сколько тебе раз говорить, не лазь по горшкам!
– Ничего. Я завтра уеду, и никто больше не будет нарушать ваш порядок и гармонию, – улыбнулась Аяна.
– Мы будем скучать, – сказала Юталла, и все остальные согласно кивнули. – Да, Като?
Като понуро покосился на неё и удручённо покачал головой.
– Твои рассказы здорово нас развлекали, – с сожалением сказала Анкрета.
– Спасибо, Равалита, – сказал Кейло, вставая. – Я поехал.
– Можно мне ещё? – спросил Форкелл, протягивая пустую миску Равалите. – И яйцо.
– Вот ты прожорливый! – возмутилась та, накладывая ему добавку. – Тебя не прокормишь!
– Я много работаю, – обиделся Форкелл. – И Аяна сказала, что я ещё расту.
– Куда ты ещё растёшь, олух? Только если вширь!
Аяна сидела, жуя ломоть хлеба и запивая его терпким ачте. Опять расставание, ещё одно в бесконечной череде. Дорога не может только вести куда-то, она неизбежно уводит и от кого-то... На этот раз она уводит её не только от сливового ковра, похищающего звук шагов, но и от этих людей, к которым она начала привыкать.
Она шла к Конде, чтобы жить в этом доме, но за время её пути слишком многое поменялось. Этот дом изменился, как Даро после той болезни, когда он начал слышать голоса духов и видеть то, чего не было. Он может выглядеть так же, но никогда не станет прежним, никогда... Лицо Айлери за стеклом балконных дверей напротив... Нет. Нет. В тех комнатах она не сможет жить, даже если снять те больные, тяжёлые занавески, которые не могут хлопать на ветру, и повесить такие, как у Гелиэр в спальне, похожие на туман, встающий над миром по утрам в их долине, даже если убрать роскошное, раздражающе фиолетовое покрывало и начать поливать то странное растение с пучком умирающих листьев на макушке. Там навсегда останется призрак бледной Айлери, закованный в тягучую тишину, закрытый плотной толстой дверью, отгороженный от внешнего мира сумраком коридора и лишённый даже звука шагов, украденных хищным ворсом сливового ковра.
Она бродила по парку, рассматривая слегка запылившиеся синие туфельки. Интересно, как мастер представлял себе этого актёра, когда ковырялся в растоптанных, буро-коричневых от пролитой ею за несовершённые грехи крови, останках серых туфелек? Огроменный, орущий на всех подряд дурным голосом по малейшему поводу мужичина с багровым от ярости лицом, размахивающий дюжими кулаками, с растоптанной широченной волосатой лапищей, с мохнатыми космами на груди, торчащими из-за корсажа платья, которое трещит по швам на его могучем торсе? Неважно. Туфельки баюкали её ноги, как две колыбели, как море, спокойное и безмятежное, которое несло к ней сейчас её Конду, и синий, как это море, подол платья тихонько шуршал, как шуршал ветер в кронах деревьев в части парка за мозаичной стеной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Трава тут была подстрижена, но не настолько коротко, как около дома. Аяна брела по дорожкам, вспоминая парк крейта и те несущественные на первый взгляд изменения, внесённые рукой дикой природы, которые делали его живым. Эта часть парка у дома Пай была ещё более дикой. Аяна обошла её по дорожкам вдоль высокого забора из светлого ракушечника, прикидывая размеры. Да, она была гораздо меньше, чем парадная часть, но из-за буйства неукрощённой зелени казалась просторнее.
Дорожка вильнула, огибая какое-то очень старое дерево, и Аяна с удивлением обнаружила скрытую за деревьями небольшую потемневшую от времени деревянную беседку... Что это? Она подошла поближе и в восторге остановилась.
30. Качели
Качели! Вот это да! Из-под крыши беседки две толстых верёвки, похожие больше на корабельные канаты, спускались к потемневшей доске, слегка вытертой посередине. Почему она не зашла сюда раньше? В долине в одной из рощ у затона были качели, на которых в праздник летнего солнцестояния качались гуляющие парни и девушки, да и во дворе у летнего очага были подвешены качели с большой скамьёй, пока Лойка не подпалила одну из верёвок, после чего отец снял их, да так и не повесил обратно... Надо будет заняться этим, когда она вернётся в долину.
Вернётся! Облака стремительно приближались к ней, взлетающей вверх. Качели выносили её из-под крыши беседки. Она вернётся, чтобы показать маме внука, чтобы посмотреть на малыша Тили, обнять родных, потискать маленького Ленара... Маленького?
Её не было почти три года. Качели летели вниз, вниз... Мама оплакала её... Она отпустила её, зная, что её дочь, возможно, и не вернётся больше, и Сола, и отец, и все остальные знали это, но верили, и эта вера помогала ей в пути.
Светлые облака качнулись к ней, встречая, и подол платья слегка задрался, а носочки туфель устремились в небо, взлетая, и голова кружилась, будто Аяна действительно взлетала. Она вернётся, но Конда поклялся не сбегать... Он не нарушит кровную клятву. Как она вернётся без него?
Сердце рухнуло, переворачиваясь, и крыша беседки скрыла небо. Как она уедет без него? Она не оставит его на восемь месяцев, нет! Но его же отпустили в Дакрию? Может, его отпустят и в долину? Он же не нарушает клятв! Они поедут в долину и потом вернутся в Ордалл, и она увидит ребёнка Гелиэр, который, наверное, уже появится к этому моменту, пухлый, хорошенький, смуглый, с глазами, как у Гели, такой же голубизны, как это небо, встречающее её между облаков, к которым она взлетала, замирая от восторга.
Главное, чтобы её киру не закрыли в комнатах, пока она будет носить дитя. Мират будет уезжать на восемь месяцев в году, что, если Гели, как Айлери, запрут?!
Она ужаснулась этой мысли, представляя посеревшее, одутловатое лицо Гелиэр, запертой на весь срок в двух комнатах этого безумного дома в полумраке, в тени, такой, которая встречала её тут, под крышей беседки...
– Ты сейчас качели сломаешь, капойо, – сказал угрюмо лысый сторож, глядя на неё с дорожки. – А ну, давай отсюда. Это же надо придумать, забрести в такую глушь. Давай, давай, шевелись.
– Но сейчас утро! – воскликнула в отчаянии Аяна, глядя на отблески солнца в его лысине. – Сейчас утро, почему нельзя гулять утром по парку?
– Иди гуляй в другое место, – буркнул сторож. – У тебя дел нет? Сейчас сломаешь это старьё, а мне потом отвечай.
Аяна шла, насупившись. Что за дела? Она никому не мешала! Она повернулась было к сторожу, но наткнулась на его угрюмый взгляд и передумала спорить. Ладно. Ладно! Какая разница? Она уезжает завтра.
Нижний этаж встретил её смехом, отражающимся от деревянных панелей.
