Буду говорить тебе о Дубенской, которая также больна, но, слава Богу, не так же, как Смирнова. Твои письма давал я читать молодой Толстой, фрейлине великой княгини, с которою ездила она по Италии. Фикельмонтша также просила меня прочесть ей твои, письма. Смотри же, не слишком завирайся и не неси – . Вот тебе письмо от австрийской красавицы. Она извиняется перед тобою, что пишет мало и наскоро, жалуясь на меня, что я торопил ее. Скажи княгине Гагариной, что с удовольствием займусь поручением её и соберу, что могу. Приятно мне было видеть сыновей её, особенно одного, который ее напоминает. Что знаешь о Жуковском? Обойми его, если где встретишь. Карамзины в Дерпте, здоровы; хочется зимою взглянуть на них. Получил ли ты письмо мое, посланное в Мюнхен? Завадовской не видать. Она в трауре по старушке Вяземской, которая села в гроб: положить ее, вероятно, нельзя было. Где графиня Болеслас-Потоцка? Надеюсь, что ты влюбишься в нее, а между тем отдай ей эти стихи, написанные в ответ на цитованные ею из Батюшкова. Видел ли Киселеву или увидишь ли? И ей мой сердечный поклон. Что делает она и навсегда ли она для нас пропала? Скажи ей, что я душевно ее люблю и душевно ей предан и готов бы на старости лет душевно влюбиться в нее, если бы она была на глазах.
Здесь веселия еще не оперились. Вероятно, оперятся не прежде шестинеделия императрицы. Теперь идет музыка. Сегодня едем слушать madame Caradori-Allan. Обещали, было, Паганини на зиму, но что-то не едет. Пришли его. Боюсь упустить все знаменитости. Наполеона, Байрона прогулял; того смотри, что и Паганини свалится. Хорошо, что я успел тебя узнать.
Жена и дети тебе кланяются и кивают сердцем. Прости, мой Паганини, моя Эоловая Арфа, мои самородные гусли! Обнимаю тебя от всей души и желаю тебе благоразумия, то-есть, менее ажитации.
727.
Князь Вяземский Тургеневу.
30-го января 1833 г. [Петербург].
Воля твоя, ты блажишь и ребячишься и еще просишь советов. Что можно тебе присоветовать, когда ты хочешь поступать не по рассудку, а по прихоти! Все это дело было уже бито и перебито. Нового ничего нет; все осталось по старому. О чем же ты хлопочешь? Париж запрещен русским; если и есть исключения, то тебе ли просить исключения? Говорившим о тебе Нессельроду он отвечал: «Я просил, я умолял Тургенева не заводить речи о Париже, оставаться в покое несколько времени, не напоминать о себе». То же скажет он и теперь. Все твои здешние приятели того же мнения и уверены, что всякая попытка о разрешении тебе ехать в Париж останется без успеха на настоящее время и только повредит тебе в будущем. Князя Александра Николаевича я не видал еще; при первом случае переговорю с ним, но, по собственному убеждению и по уверению Булгакова, заранее знаю, что это ни к чему не послужит. Да и никто из принимающих участие в тебе не захочет входить с представлением по этому делу, в уверении, что кроме вреда, то-есть, кроме новых неблагоприятных впечатлений, ничего из того не будет. Оно ясно, как дважды два четыре, и охота тебе chercher midi à quatorze heures! Ты знаешь, что к тебе не благоволят; знаешь, что общая мера принята, запрещающая русским въезд в Париж; знаешь, что эта мера более политическая, нежели иная и, разумеется, должна иметь в виду людей именно подпавших предубеждениям и неблаговолению правительства. По какому же поводу полагаешь ты, что правительство разрешит тебе, что запрещает другим, когда ты предпочтительно один из тех, pour qui ou inventerait la loi, si elle n'existait pas. По какому поводу? Потому ли, что в Париже брат твой, который в неприязненном положении против правительства? рассуди сам и убедишься в несообразности своих требований. Да и что тебе делать в Париже? Я уверен, что твое тамошнее пребывание по возможности вредит даже и брату твоему, пробуждая внимание на него. Один – он отрезанный ломоть от России, и, без сомнения, мало и помышляют о нем и наконец забудут; при тебе рана его не может затянуться и остается открытая. Наблюдения за тобою падают неминуемо и на него. Предубеждения против него усиливаются предубеждениями против тебя. Ты даешь им присутствием своим тело, образ, жизнь и действие, ибо ты сохраняешь сношения свои с Россиею и, живучи с ним, ты как будто и его tacitement вводишь в эти сношения. Блого, что он там, и оставляют его в покое.
Не заводи о прежнем слова,И, друг заботливый, больноваВ его дремоте не тревожь!
Один он там в безопасности, ибо дело его кончено: он умер для России и правительства. Сам-друг с тобою он оживает в тебе, ибо ты, хоть и еле жив, но все еще дышешь, и, следовательно, la loi a prise sur vous. При настоящих делах во Франции нельзя ручаться за будущее. Поляков ведь выслали же из Парижа. Без тебя, я уверен, что брата твоего никогда не вышлют и не сделают ему ни малейшей неприятности, ибо, повторяю, дело его кончено. Но при тебе положение его может перемениться, и легко может он пострадать за тебя. Да и что за нетерпение! Погоди, так ли, сяк ли, дела развяжутся, и Франция растворится. Помилуй, Шельда и шире тебя, да и она заперта, и вот более двух лет хлопочут, как бы отпереть ее, да все не удается. Покорись и ты необходимости и поставь себя в число европейских вопросов, которые ожидают развязки от времени и обстоятельств. Конференции наши о тебе, как и все конференции, только что более запутают дело. Окончательно: просить за тебя ни к чему не ведет, а может подвергнуть тебя исключению в будущем, когда всем разрешится Париж; ибо просить не во время и не кстати есть повод не только к отказу, но и к дальнейшим неприятностям. При нынешнем положении дел во Франции, при неверности, зыбкости всего и всех, присутствие твое в Париже, сближение твое с братом, который без тебя мертвец, а при тебе оживает, вредно не только тебе, но может быть опасно и для него. Ехать тебе без позволения и вопреки запрещению, разумеется, зависит от тебя, как и всякое сумасбродство; но предстоит ли такая крайность, что ты должен всем жертвовать и будущим своим, чтобы избавить себя от хандры, которую развлечь можешь иначе; а особливо же можешь угомонить сознанием, что ты поступаешь благоразумно и исполняешь обязанность свою. Одно средство имеешь ты ехать или съездить в Париж: постарайся, чтобы при случае посланник русский отправил тебя с депешами.
Кажется, все высказано, что было на уме, на сердце и на совести, Прости теперь. Я получил твои письма и книжки от князя Голицына. Буду отвечать на все в другой раз. А на этот – спасибо и за финансово-ученое розыскание. Обнимаю тебя. Все мои сердечно тебе кланяются.
Вот что Дмитриев отвечал мне на твое поручение: «Маленькому Гримму можете при случае сказать, что я был е есмь все тот же; по он сам хотел казаться не тем же: заглядывал к нам только из благопристойности. Мы, конечно, не Балланши, не Шатобрианы, но все-таки были бы ему паристее, нежели красивые девушки, в беседе которых он только и находил удовольствие. Прибавлю еще, что я теперь люблю его по прежнему и не перестану желать, чтоб он скорее возвратился и способности свои посвятил на полезную службу отечеству».
728.
Князь Вяземский Тургеневу.
6-го февраля 1833 г. С.-Петербург.
Я вчера был у князя Александра Николаевича: он мне читал письмо твое к нему; сказывал, что говорил о нем, с. кем подобает, и хотел тебе отвечать сам лично. Между тем предваряю, что он не одобряет твоих путешественных планов; что никто их здесь не одобряет, и не иметь тебе разрешения на то. Если в самом деле нужно тебе проехаться – съезди в Англию для устройства своих денежных дел, свидания и переговоров, с кем следует. Сердись иль нет, а все приятелям твоим говорить тебе нечего, как одно: успокойся, не ажитируйся, не пень тоски своей; пускай она отсядет. Разумеется, есть тебе о чем тосковать, но именно потому и не зачем тебе искать новых огорчений. Желать невозможного, желать в свою пользу исключений от общего правила есть напрашиваться на неудачу, следовательно, на неудовольствия. Голицын сказывал мне, что не писал тебе за незнанием, куда писать, ибо ты никогда не давал ему адреса своего. Ос мне говаривал это несколько раз и прежде при наших встречах; и, между прочим, раз прислал ты мне через него какую-то брошюрку без письма, но с надписью и выговором, что по такое-то число не имел еще ты ни одного письма от меня; и он мне на это сказал, что он это принимает косвенным выговором и на себя. Ты напрасно ищешь посылки моей в мюнхенском почтамте; ищи ее в нашей миссия, то-есть, у Потемкина, куда она отдана, по словам здешнего баварского посланника графа Леркенфельда. Кажется, мудрено ей пропасть, а разве где-нибудь она залежалась. Я говорил Гагарину о продаже книги его в Риме попечениями Деликати. Ты через него также должен получить деликатность от меня.
Я сегодня с похорон Гнедича. Гриппа доканала его. Он умер тихо и приготовившись. Жуковского калмык закрыл глаза ему. Он все свое земное совершил: перевел и напечатал Илиаду; не задолго перед сям выдал том своих стихотворений. Вообрази, что Хвостов на погребении раздавал стихи, какую-то торжественную оду ко Христу. Вчера похоронили мы Долгорукову-Гагарину, жену князя Василия. А между тем вот и блинная неделя, и мы с бала на бал катимся, как по маслу. Сегодня бал австрийский для царской фамилии; после завтра маскарада в Уделах. Готовятся кадрили – императрица и двор красавиц: Завадовская, Радзивиллова-Урусова, наша птичка-Дубенская и многие другие. Другая кадриль составляется под предводительством графини Долля. Я тебе напакостил с Дубенской: сказал ей, что в последних письмах нет ни слова о ней. Смирнова должна быть теперь в Берлине. Твои коробочки и прочее послано в Москву к Нефедьевой.
