Странные он сказал слова. Глупые и точные. А может быть, точные, потому что глупые? Мы недооцениваем глупость. Ее непосредственность, ее простодушие. Глупость такое может выдать, что уму не снилось. Пока ум сомневается, глупость произносит. Как часто она вещает с легкой подачи интуиции. Да здравствует глупость, которая возвращает надежду! Надежду, что еще не завтра нам умирать. Следовательно… Стоп, сказала себе Нина. Вот тут пока стоп…
Легко сказать…
– Что у тебя с Евгением, можешь мне сказать? - встретила ее свекровь.
– Ничего, - ответила Нина.
– Если ты спросишь мое мнение…
– Вам пора принимать таблетки, - перебила ее Нина.
– При чем тут таблетки? - взвилась свекровь. - Он был тебе паршивый муж, но мне он все-таки сын… - И она заплакала, громко всхлипывая и сморкаясь. - У него, дурака, уже стенокардия, в его-то годы.
Свекровь пришлось укладывать и отпаивать валерианкой, и мерить ей давление, и бежать в аптеку за папазолом. «Неужели все дело в том, что мне, одинокой бабе, просто нужен какой-никакой мужик, и я радуюсь, что он у меня может быть?» - думала Нина. Ну и пусть, ну и пусть… В конце концов не завтра умирать. Нину захлестывала радость.
И вот тут, именно в этот момент, Алена, придя к ним вечером, распахнула пальто и продемонстрировала им крепенький тугой животик, на котором уже не застегивалась «молния» джинсов.
– Видали? - засмеялась она. - И что я буду с этим делать?
***
Куня красила могильную ограду. Это была большая добротная металлическая ограда, внутри которой спокойно, не теснясь, поместились могилы отца Куни, его первой жены, их умершего в младенчестве сына, второй жены, матери Куни. И еще осталось место. «Для меня и для тебя, - сказала Раиса, - Не вздумай в Москве своей спалиться. Манеру взяли… Что мы - не православные, что ли?» Раиса очень обрадовалась приезду Куни. «Давно уже голландку не топлю. Славик жар не любит, а мне зачем одной?» - сказала она, вводя сестру в сыроватый дом.
Докрасив ограду, Куня с ведром пошла к могиле Нининой матери. Там тоже была семейная ограда, и тоже оставалось место. «Для Нины», - подумала Куня. Мысль не показалась ей ни кощунственной, ни преждевременной, наоборот, даже как-то утешающей. Вот, мол, и у этой нескладехи Нины есть уготованное ей место. Знать это - хорошо и правильно.
Она покрасила и эту ограду, на обратном пути зашла в магазин, купила пшена для трех Раиных кур, тут же поймала себя на том, что уже хочет вернуться в свою восьмиметровку, а также в «стакан», что соскучилась по коммунальной бестолковщине и шуму. Значит, надо написать Нине, а та пусть передаст Алене, что она, Куня, скоро возвращается. Недели через две. Через неделю, написала Куня. Хватит, нагостилась… Наговорилась. Накрасилась…
***
Первым делом Нина стянула с Алены джинсы. - Именно так - стянула. Усадила девчонку в кресло, встала перед ней на колени и стала стаскивать штаны.
– Ох, как хорошо! Сил нет так ходить, но когда свитер до колен распустишь, то еще и ничего. Не сразу видно… Это я к вам без свитера… Для большего эффекта.
– Кто он? - спросила Нина.
– Я его к вам приводила, - ответила Алена. - Директор.
– Когда поженитесь? - каким-то не своим голосом поинтересовалась свекровь. В ее тоне было презрение, возмущение, унижение и страх. С чего бы страх? А вот с этих Нининых колен. С этой ее простоты, которая хуже воровства. Стоит перед девчонкой - чужой, заметьте! - как рабыня. И аккуратненько, по складочке выпрямляет видавшие виды, замызганные джинсы. А та в широких трусах сидит, блаженно расставив ноги. Ну, картина, скажу вам! Свекровь вдруг почувствовала ту свою, первую, неприязнь к Алене. С другой стороны, она уже и привязаться к ней успела и, будучи человеком справедливым, помнила это. В общем, в голове у свекрови случилась путаница, и она закричала на Нину:
– Да дай же ей наконец халат, черт подери! Этот самый вылетевший изо рта «черт» почему-то Нины и не коснулся, а Алену задел.
– А чего вы чертыхаетесь? - спросила она. - Я сама возьму халат. - И пошла в ванную, переступив через сидящую на полу Нину.
– Не вздумай! - взвизгнула свекровь, буравя Нину. - Не вздумай!
Алена вернулась в старом махровом халате. Она калачиком уселась на диван и произнесла речь:
– Значит, так… - сказала она. - У меня со сроками всегда путаница, потому я и подзалетела. Возлюбленный мой женат, и у него семеро по лавкам от трех жен. Ей-богу, семеро. Работает на одни алименты. Перепуган он до смерти, сказал, что до конца дней своих ни к одной посторонней женщине не притронется. Да мне он и холостой был бы не нужен. Это я по глупости, выпивши была… Но хоть шерсти клок должна я с него иметь? Должна! Он меня переводит на лимитную работу, благо меня теперь народ в лицо знает, так что прописка у меня в кармане. Но, естественно, это только общежитие… Пока тетя Куня в отъезде, я, конечно, поживу у нее, а потом… Потом надо будет что-то придумать. Бабушка! - воскликнула она весело. - К вам я не перееду, не волнуйтесь!
– Я не волнуюсь! - ответила свекровь сразу повеселевшим голосом.
– Между прочим, ребенок у меня будет очень красивый, у него все дети - херувимы.
После «херувимов» она как-то сразу замолчала, как будто ее выключили. И сидела молча, и смотрела куда-то поверх их голов в угол, и лицо у нее было неприсутствующим.
И эта мертво сидящая Алена выражала гораздо больше, чем ее собственная пламенная речь. Девчонка испуганна, растерянна, ей, наверное, стыдно, а страшно - точно.
– Тетя Нина! А если мне укольчик организовать? Чтоб раз…
Неизвестно как, но рука поднялась… И пощечина, звонкая, полновесная, что называется от всего сердца, раздалась в комнате.
– Вы чего? - заверещала Алена. - Вы чего?
– Ничего, - ответила Нина, взмахивая кистью, будто стряхивая с нее капли переполнившего ее гнева. - Ничего! Я тебя и не так еще двину, соплячку! Укольчик ей понадобился, ишь! И родишь, и выкормишь, и вырастишь своего херувима. Не калека, как понимаю. Здоровущая деваха. Тебе только этим и заниматься…
– Учи, учи, - проворчала свекровь. - И так хулиганья…
Немного надо было, чтобы Алена развеселилась.
Хулиганья! Значит, бабушка уже сейчас знает, что у нее будет хулиганье? А как она это узнала, как? Это ж интересно, «тут» - она постучала себя по животу - уже живет хулиганье? Да?
– Не тут, - возмутилась свекровь, - а без отца. Безотцовщина. От нее все…
– Вам не надо про это, - холодно сказала Нина. - Ваш сын тоже безотцовщина. Но по вашему доброму желанию…
Свекровь как-то стушевалась, заерзала, стала делать знаки, молчи, мол, молчи, а потом вдруг, вроде поняв наконец, что было с ней в отличие от беременной Алены, сказала:
– Я спасала сына. Я расчищала ему дорогу. Вам не понять… То - другое время. Сейчас же… Какое мне, собственно, дело? Рожай!
– Спасибо! - поклонилась ей Алена и повернулась к Нине.
– Вы мне вмазали зря. Не по делу. Это был бы выход… Но нет, так нет. Рожу родине богатыря. Назову Жоржем. И скажу, что в честь Марше… Пусть французские коммунисты делают мне подарки. А если девчонка - Анджелой. Пусть сплотятся у колыбели все красные негры.
«А с нее ведь хватит, - подумала Нина. - Кем угодно назовет, во все поиграет».
Свекровь, поджав губы, вышла. Алена захихикала.
– Бабушка! А нет в вашей группе здоровья богатого старика, который завтра умрет? Я бы сегодня вышла за него замуж. Порадовала бы дедушку напоследок…
Кажется, она сказала все, что могла, потому что снова замерла, отпустила в полет душу. Ах, Кира, Кира! Как жаль, что ты умерла! Как хорошо, что ты умерла!
***
На Дашкино двадцатилетие - 20 января - были званы все. Из экспедиции специально приехала свекровь-геологиня в сопровождении обросшего, бряцающего на гитаре мужика. Геологиня сделала химию, маникюр и просила всех называть себя попросту - Таней. Дашка прибежала с изменившимся лицом и выпалила: вышедшая из ума «старуха Таня» склонна выйти замуж за периферийного мужика. Ей, конечно, все равно, пусть хоть за Михаила Боярского, но вдруг пропишет?
Но Таня сама все сказала. Да, она, видимо, выйдет замуж… Квартира, прописка? Зачем им это? Во-первых, они не меняют образа-жизни. Во-вторых, потом, потом, есть мечта поселиться на берегу океана. На самом, самом… Чтоб входить в него по утрам босыми ногами… Они уже облюбовали место. После этого на дне рождения Таня и мужик были посажены в красный угол. Дашка просто увивалась вокруг них: «Танечка! Танечка! Толяшек! Толяша!» Толяша тихонько ладонью стучал по струнам, аккомпанировал себе таким образом и пел какие-то бестолковые нескладушки, которые ему, видимо, очень нравились. Про серый колчедан. Про минералы класса силикатов… Про подземные источники… Его нельзя было сбить с толку ничем, ни вопящей стереосистемой, ни задушевным Окуджавой. Он все равно пел про свое. Таня сидела млеющая, и было совершенно ясно - она будет входить босыми ногами в акваторию или куда там еще, если он этого захочет. Так что живи спокойно, дорогая невестка Дашенька.
