— Вы пошли туда — или, может, кто-то другой? Еще раз понадеялись на неслыханное везение, на то, что вас никто не увидит? Или вам было все равно? Ведь это тоже была не просто злость?
Денцлингер глядел на свои сложенные руки. Комиссар надеялся, что он хотя бы не молится в этот момент.
Старик тяжело вздохнул:
— Чтобы покончить с этим делом — да. Я также поджег пасторский дом. Мне показалось, так надежней… Этот жалкий урод хоть и уверял меня, что, кроме письма, у него нет никакого компромата, но ведь чего не скажешь перед лицом смерти…
— Если бы вы этого не сделали, — Тойер едва не рассмеялся, — не думаю, что я когда-нибудь вернулся бы к этому делу, к тому же ребята ведь сначала… ну, это не важно… Вам хотелось быть неуязвимым. А вы были глупым. Надругательство над трупом уже было глупостью, ведь иначе мы остановились бы на версии самоубийства. С дочерью вы проявили большую ловкость… — (Скажет он что-нибудь? Нет.) — Поджог, какое искушение — раз известно, что парень очень кстати приехал к отцу… Господин Денцлингер, теперь я вам расскажу одну историю… Это займет некоторое время, но ведь мы никуда не торопимся. Теперь у вас достаточно много времени.
Конрад Пильц, тогда еще Шустер, рос в ГДР. Незадолго до сооружения Стены он с семьей бежал на Запад. Безуспешно изучал много предметов, сначала где-то еще, потом в Гейдельберге. Крутился среди левых радикалов, наконец-то обрел там себе имя, затем перешел на нелегальное положение, да вы знаете обо всем… Пильц невероятно притягивал к себе простодушную девочку Сару. У нее начался с ним страстный роман, который, во всяком случае в фантазиях духовного лица, был бесстыдно откровенным. Пильц решил уйти в подполье вместе с Сарой, однако, как мы оба знаем, до этого дело не дошло.
Он становится нелегалом в одиночку, совершает преступления, теряет при этом руки — нет, успешным его в самом деле не назовешь. Он прячется в ГДР. Позже его разоблачают и сажают в тюрьму, значит, все эти годы он не может заняться поисками Сары, но ее не забывает. Наоборот, она луч света в его темной биографии. Отпущенный на свободу, он едет к одному из друзей по тем временам. К Дану. Вот он здесь, можно начинать искать. Разумеется, ему это нелегко: с одной стороны — инвалидность, с другой — ему не хочется подключать к этому официальные инстанции, тем более ненавистную полицию, в-третьих, возможно, он боится вас. Но рядом оказалась Роня. Пильц для нее герой — человек, который действительно чем-то рисковал, пусть даже и непонятно ради чего. Ошибался, был за это наказан, но так и остался на стороне слабых и обиженных. Услыхав его грустную историю любви, она всей душой была готова ему помогать; тут ей пришла в голову мысль привлечь к поискам ее духовника, поскольку он был преемником Сариного отца. Между прочим: Пильц мне тоже несимпатичен. Он трус, по его вине Роня оказалась втянутой в опасную игру. Так вот, вероятно, пастор Нассман, которого совсем недавно бросила жена, подробно рассказал Роне то, о чем мы уже знаем: что господин Денцлингер вскоре после исчезновения дочери оставил свою общину, — тут проявили понимание как его прихожане, так и церковное начальство, позволив ему поменять церковь, и он, скорее в порядке исключения, получил другое пасторское место в том же городе. Роня сопоставляет факты, звонит вам. Вы договариваетесь с ней, она пишет Нассману. Хоть бы к нам обратилась — нет, ей понадобился пастор. Словно этот случай надлежало уладить исключительно среди верующих.
Убийства произошли, Пильц молчал. Наверняка его совесть была нечиста, но он опасался за свою жизнь, ведь Денцлингер должен был в конце концов задаться вопросом, каким образом восемнадцатилетняя школьница сумела выйти на след преступления тридцатилетней давности. К нам он тоже не явился — считал, что мы ему что-нибудь навесим за совращение девушки. Вот примерно так я представляю себе ситуацию. Кроме того, как уже сказано: бывший заключенный терпеть нас не мог, и я очень хорошо это понимаю.
Потом Пильца почти выследили. Не вы лично. Вам кто-то помогал. Вы мне еще назовете этого человека. Ах да: в семьдесят четвертом году пол в церкви Святого Духа был обновлен. Значит, мы найдем там останки Сары Денцлингер?
Пастор окончательно отказался от сопротивления, его голос дрожал:
— Сара взяла один из церковных ключей и хотела оставить в ризнице прощальное письмо. В тот вечер я случайно оказался в храме, меня вызвали в Рорбах соборовать больного, нашего бывшего прихожанина. Только он умер еще до моего приезда, поэтому я и вернулся раньше, чем предполагал. Я увидел ее в церкви, потерял самообладание и задушил… — Слезы? Появились ли слезы на старческих глазах? Если да, то скупые. — Язык моей умирающей дочери показался между губ, как змея, которая вылезает из расщелины на свободу. К тому времени рабочие практически заканчивали менять пол, я закопал дочь, и последние плитки легли на свое место уже на следующий день.
— Вы вряд ли сделали это в одиночку. Кто вам помогал, кто помогает вам до сих пор? Скажите мне. Рано или поздно вам все равно придется это сказать.
— У нас наверняка найдутся общие знакомые, ведь мы старые гейдельбержцы. — Внезапно Денцлингер перешел на непринужденно-доверительный тон, показывая, что он выложил все.
— Моя семья никогда не жила в Старом городе.
— О-о, ко мне приходили люди отовсюду — я был храбрым, понимаете? Еще в школе я помог другу-еврею, еще при нацистах, понятно? Я не смог его спасти, но люди потом восхищались…
— Позвольте мне с трех раз отгадать, от кого они услышали про этот подвиг…
— Совсем молодым пастором я выступил против милитаризации страны, мне удалось вести диалог, например, с городскими советниками из ХДС… В годы, когда консерваторы и левые боролись между собой, правда, не на том уровне, который вы застали в семидесятые… Время было тяжелое, бедное, но к стране тогда возвращалось ее достоинство… Это уж потом она окончательно его утратила в притонах наркоманов, на дискотеках и в коммунах…
— Таким образом, студенческие волнения были, на ваш взгляд, хуже Третьего рейха… Опомнитесь, господин пастор, это ведь не так. Сара, ваша дочь, какое красивое имя… Возможно, и она иногда бывала на таких дискотеках? Ну, это так, в качестве примера. Все, ладно, мы уходим. — Тойер говорил совсем тихо. — Вы проиграли.
— Вы хотите это выяснить, господин комиссар? Для вас это что-то значит? В те годы вы уже служили в полиции. Вы почувствуете себя молодым, если выясните? Вот так можно исправить ту или иную прошлую ошибку. Подобные вещи редко выпадают человеку, не так ли? Но поверьте мне, все это не имеет значения. Это милость, дарованная нам, — то, что все теряет свое значение, перемалывается временем и испаряется в вечности, как легкий пар от дыхания, господин Тойер…
— В таком случае, вы могли бы оставить всех в живых.
Денцлингер засмеялся:
— Тойер… Да, разумеется, я знал Гертруду Тойер, слабослышащую престарелую даму, вы ее родственник?
— Моя тетка, да.
— Она держала кафе, примерно в середине Берггеймерштрассе, не так ли? Я заглядывал туда временами, ватрушки там были вкуснейшие, а тетя ваша большая оригиналка…
Тойеру опять пришло в голову: он часто там бывал, разумеется, не только в тот раз, про который он рассказал Ильдирим.
Дверная ручка на уровне лица, запах линолеума, гардины с мелким, банальным ромбическим рисунком, пластиковые трубки на радиаторах — против сухости воздуха. Выключатель маленький, высоко наверху, на него нужно сильно нажимать. Круги вокруг выключателя, толстые кисти на скатерти, теткины сигареты «Юно» задрапированы в лодочке.
Германия занимает четвертое место на чемпионате мира в Швеции. Фабри бьет одиннадцатиметровый, Тойер — вратарь Херкенрат, тогдашняя знаменитость. У тетки сладости, а дома взбучка за опоздание. Нет, он не вырос из почвы будто кактус, у него было детство, хотя в мысли насчет кактуса что-то есть интересное…
— Это мой племянник Иоганнес, это пастор Денцлингер.
— Здравствуй, Иоганнес! Ну, как ты хорошо поклонился… Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Может, кондитером и у тебя тоже будет кафе?
— Нет, я хочу стать полицейским.
— Ах, фрау Тойер, дети все-таки отрада и утешение в суете наших будней…
— Говорите громче, господин пастор…
— Детоубийца, — прорычал он. — Свинья, свинопас. Я вас арестовал. Мы идем в полицию.
Пастор кивнул и поднялся.
— У меня к вам просьба, если вы снизойдете до просьбы такого человека, как я… — сказал пастор. Тойер молчал. — Давайте выйдем из дома просто так, как обычные люди. Мне очень хочется, прожив пятьдесят лет в этом городе, уйти из него с гордо поднятой головой. Конечно, это не так принципиально, но ведь вам это не доставит хлопот. Я не убегу от вас.
Они вышли из дома.
