— все вы жили, радовались, печаловались, мечтали и любили. Все вы, маленькие и большие, значительные и незначительные, думали ли вы, что когда-нибудь будут читать вашу жизнь? Я, надеюсь, не оскорбил ее. Я позволил себе развернуть страницы вашего маленького существования, которое нас теперь так занимает. Белая простая бумага и простые чернила, которыми, скрипя, наносило ваше гусиное перо ваши слова и мысли, быть может, казались прежде ненужными и незначительными. Но нам они нужны, нужны потому, что у нас слишком мало своей личной, наивной жизни. Простите меня, если я позволил себе к вам вторгнуться.
ЗАБЫТЫЕ МОГИЛЫ[266]
Нигде не гибнет столько произведений искусства, как в России. Памятники художественной старины, последние остатки былой красоты исчезают бесследно, и никто не поддержит того, что некогда составляло предмет восхищения современников. В этом отношении судьба наших кладбищ особенно плачевна.
Запущенные, забытые памятники петербургских кладбищ доживают свои последние дни, и если теперь же о них не вспомнят, то через несколько лет все то немногое, что осталось от красивого прошлого нашей жизни, все это будет только одним воспоминанием. Осенние дожди, злые зимние морозы — вместе с нашими вандалами — окончательно изгладят из памяти имена умерших и работы тех немногих русских скульпторов XVIII века, которые еще так мало исследованы. Жутко смотреть на запустение петербургских кладбищ, где похоронено столько замечательных людей, где еще сохранились памятники Козловского, Мартоса, Рашетта и Демут-Малиновского.
Куракины, Строгановы и Урусовы забыли про своих предков; они не хотят поддержать те памятники истории и искусства, которые близки к разрушению или, как памятник Строгановой, работы Козловского, уже наполовину погибли. Академия художеств, которая издает какие-то памятники сербской архитектуры[267], не хочет знать того, что гибнут произведения тех художников, которые когда-то были гордостью той же Академии.
Какой насмешкой кажется надпись на могиле Козловского: «Под камнем сим лежит ревнитель Фидиев, российской боанорот». Памятник над этой могилой, работы Демута, весь покосился, мраморный барельеф выветрился. Как немного при самой маленькой любви к памяти покойного стоило бы поддержать эту гробницу. Памятник Е. С. Куракиной — лучшее произведение Мартоса — осенью и зимой даже не закрывается, и надо думать, и этот памятник погибнет. Еще в худшем виде памятники Строгановой, Завадовского, Державиной и множество других интересных произведений русской скульптуры. Многие памятники в таком ужасном виде, что нет решительно никакой возможности восстановить, ни кому они поставлены, ни кто автор их. Все прошлое нашего искусства сравнительно так близко от нас, что прямо ужасно подумать, что, благодаря полному отсутствию интереса к нему, история его почти совсем не может быть восстановлена.
Но, несмотря на запустение, на некоторых кладбищах Петербурга, а особенно на самом старом из них — Лазаревском, еще сохранились некоторые произведения русских скульпторов. С основания Петербурга[268] здесь хоронили многих замечательных людей, и естественно, что здесь встречается наибольшее количество интересных памятников. Среди мастеров, исполнявших надгробные украшения в виде статуй и барельефов, первое место занимает Иван Петрович Мартос (1752–1835). Произведения этого талантливого и плодовитого скульптора еще так мало исследованы, что надгробные памятники, исполненные им, являются ценным материалом для характеристики этого художника.
На Лазаревском кладбище случайно находится множество его работ. Самым ранним произведением среди них надо считать памятник графу Никите Ивановичу Панину в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. Памятник исполнен из мрамора в виде двух фигур старца и юноши, стоящих подле бюста Панина. Это произведение Мартоса[269] неприятно разнится от других работ его — неуклюжестью фигур, лишенных той грации, которая так характерна во всех работах Мартоса[270]. Другое произведение его — чудесный памятник княгини Елены Степановны Куракиной (1735–1768) — должно занимать выдающееся место среди всех его созданий. Плавная нежность формы, трагическое движение плачущей фигуры над гробом Куракиной и красота силуэта всей скульптурной массы делают из этого памятника одно из лучших произведений русского ваяния XVIII века. Чекалевский[271] так пишет об этом памятнике: «Благочестие в виде женщины, имея при себе кадильницу и облокотившись на медальон, представляющий изображение покойной княгини, оплакивает ее кончину. Сия статуя поставлена на подножии, на котором представлены в барельефе два ее сына, соорудившие эту гробницу в память их матери». Изображение этих двух сыновей «бриллиантового князя», Александра Борисовича и его брата Алексея, представляет их в виде двух героических фигур, высеченных в мраморе. Надпись на гробнице указывает и на время ее исполнения:
«Сей памятник воздвигнут княгине Елене Степановне Куракиной как почтенной, чадолюбивой и добродетельной матери любовью, почтением и благодарностью к ней двух ее сыновей князя Александра Борисовича и князя Алексея Борисовича Куракиных 1792 года». К этому же 1792 году относится и другое замечательное произведение Мартоса — надгробный памятник заводчику А. Ф. Турчанинову, умершему в 1787 году 83 лет[272]. Две бронзовые фигуры поддерживают бюст Турчанинова, стоящий на пьедестале, украшенном барельефами и гербом покойного. Прекрасная непринужденность движений и нежная грация стоящей женской фигуры характерны для Мартоса. Существует указание, что в 1787 году другому талантливому русскому скульптору Прокофьеву был также заказан надгробный памятник только что умершему Турчанинову[273], но надо полагать, что произведение это почему-либо не удовлетворило заказчиков. На том же Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, недалеко от памятников Куракиной и Турчанинова, находится еще одно красивое произведение Мартоса — бронзовая статуя княгини Елизаветы Ивановны Гагариной (1773–1803), урожденной Балабиной, относящаяся к более позднему периоду деятельности художника[274]. Следует заметить, что работы Мартоса, несмотря на их выдающиеся достоинства — замечательное понимание форм и грации движений, — страдают некоторым классическим однообразием, столь понятным в последователе Кановы и ученике Менгса. «Cet artiste, — писал про Мартоса Реймерс, — dont les talents meritent d'ailleurs tant d'égards, se repete peut-etre quelques fois. II finit jusqu'a l'excés; son ouvrage prend ainsi un air léché et devient froid. Ce parfait poli de ses esquesses fait trop ressembler une production à un ornement de cabinet; cela flatte sans doute de grand nombre, mais ne satisfait pas le connoisseur»[275][276]. Так писал один из современников Мартоса, несколько строго относясь к талантливому скульптору.
Но
