— В наших семьях проблема незаконнорожденности, как видно, стоит весьма остро. — Улыбка на ее губах была печальной. — А Три-Вэ знает?
Бад отрицательно покачал головой.
— Не думаю. — Я сам слышал эту историю много лет назад и не рассказывал ее никому. Даже забыл про нее и вспомнил только после твоего отъезда. А несколько месяцев назад убедился в ее правдивости.
— Каким образом? Кто рассказал тебе?
— Мария.
— И ты ей поверил?
— Она настоящая ведьма. Думаю, что вся прислуга об этом знает. Ну и что ты скажешь?
— Эти картины... — проговорила она, глянув на живопись в богатых рамках. — Кто тебе спихнул их?
— Они мне стоили кучу денег, — защищался он и тут понял, что она не ответила на вопрос. — Я, между прочим, спросил тебя о том, что для меня крайне важно.
— А я ответила. То, что в тебе течет кровь аборигенов, меня не волнует. Даже больше чем просто не волнует. Но вот твой вкус... О Бад!
— Аборигенов?! Аборигенов?! А тебе известно, что в здешних местах иметь каплю индейской крови даже хуже, чем быть мулатом на Юге! Гораздо хуже!
— Никогда не думала, что ты фанатик.
— Ты росла в Европе, — сказал он. — А у нас все люди с испанскими фамилиями под подозрением. В школе меня постоянно задирали из-за предков по маминой линии. Три-Вэ тоже. Как-то я уж слишком осмелел, и ребятам захотелось указать мне мое место. Они набросились на меня впятером. Раздели, связали штанами, измазали жиром. «Вот теперь от тебя пахнет настоящим шкурником», — сказали они. Я потом неделю не мог отмыться от запаха свиного жира.
— О, Бад...
— Но оскорбительнее всего было то, — продолжал он, горько усмехнувшись, — что они были правы насчет шкурника.
В глазах у нее была печаль.
— И это все еще так важно для тебя? — спросила Амелия.
— Чем больше я думаю об этом, тем меньше меня это занимает. Меня волнует твое отношение к этому. В конце концов я не какой-нибудь дурацкий комок глины. Я сам строю свою жизнь. Я не хуже других.
— Ты намного лучше других! Сильнее! Великодушнее! Вокруг тебя всегда люди, которые ищут у тебя тепла и поддержки.
— Ну что ты, — проговорил он, улыбаясь от удовольствия.
— Значит, поэтому ты не поехал в Париж?
— Да.
— Как глупо! Ты никогда не спрашиваешь самого себя, не сомневаешься! Ты слишком уверен в себе. Это одно из самых ценных твоих качеств.
— Когда-то я и впрямь оценивал себя трезво. Но сама видишь, что со мной сделала любовь.
— Любовь, — эхом отозвалась она, громко вздохнув, — именно из-за нее мне придется жить здесь!
Любовь вернула ее в город, который ее мучил, в город, пригвоздивший ее отца к позорному столбу, любовь заставила ее покинуть центр мировой культуры. Она должна была считать любовь своим врагом. Первые месяцы во Франции она так и думала.
— Ты очень благородных кровей, а я незаконнорожденный, шкурник. К тому же сильный, как медведь. Мы будем ссориться, — проговорил Бад. — Но не постоянно и начнем еще не скоро. Милая, когда за мной захлопнулась дверь вашего дома, я обезумел. И только сейчас впервые обрел покой.
Ее глаза были полны слез. Это ее состояние было ему хорошо знакомо. Он услышал колокольный звон церкви на Плаза, перекрывавший металлический лязг трамвая. Старинные бронзовые колокола звонили в этот солнечный день особенно красиво.
— У тебя по-прежнему очень красивые волосы, — услышал он свой голос.
А потом в ушах поднялся шум, и он больше ничего не слышал, только этот шум. Он обошел вокруг стола и дотронулся до ее волос. Его рука дрожала.
Книга вторая
Открытие нефти вызвало в городе глубокие, хотя и радостные перемены. Вся западная сторона Лос-Анджелеса чернела буровыми вышками, а упряжки мулов со стальными подковами тянули тяжелое бурильное оборудование через некогда заботливо орошаемые зеленые сады.
Ч. К. Ван Влит («Основатели: История «Паловерде ойл»)
Нефть. 1891 год
Проезжая мимо Паловерде пять лет спустя, случайный путник не заметил бы каких-либо явных изменений. Только от внимательного взгляда не укрылось бы, что глинобитные серые стены содержатся в исправности да новая крыша более густого красного цвета, нежели прежняя. Впрочем, внешние стены всегда были чем-то вроде раковины, скрывавшей внутри себя Паловерде. Именно внутри многое изменилось. Сплошная галерея, тянувшаяся вокруг всего дома, была выложена мексиканской плиткой, сгнившую дубовую коновязь заменили на другую, из крепкой секвойи. Восточное крыло гасиенды было полностью перестроено, а быстрорастущие австралийские эвкалипты на заднем дворе скрывали водонапорную башню, позволившую провести в дом воду — неслыханная роскошь для вилл. А для процветающего, богатеющего мистера Ван Влита и его супруги Паловерде стало именно виллой. Их друзья соглашались с тем, что, сохранив очарование старинного ранчо, гасиенда Ван Влитов вполне соответствовала современному образу жизни в Лос-Анджелесе.
Глава восьмая
1
К 1891 году в Лос-Анджелесе уже отгремел Великий Бум. 19 ноября 1885 года первый локомотив дороги Атчисон — Топика — Санта-Фе, весь в цветах и флагах, въехал в город. Прежде пассажирский билет до Лос-Анджелеса из долины Миссисипи стоил 125 долларов. Южно-Тихоокеанская железная дорога уверяла, что никто не станет сбивать эту цену. Это было, по сути, объявлением войны. Обе компании стали снижать цены, и дошло до того, что 6 марта 1887 года несколько часов билет до Лос-Анджелеса стоил один доллар.
Заключив перемирие, сошлись на сорока долларах или около того. Новые поселенцы не заставили себя ждать. Их поток подхлестнул спекуляции землей, принявшие неслыханные масштабы. В поросшей сухими колючками пустыне возникали новые города. Обычно это происходило так: резали быка, пили местное вино, после чего на крышу фермерского фургона взбирался отец города и произносил речь. Видения сотен процветающих, залитых солнцем поселений появлялось на свет божий, словно кролики из цилиндра фокусника.
К 1889 году, когда разразился Великий Бум, рядом с Лос-Анджелесом появилось несколько городков: Глендейл, Ацуса, Барбэнк и другие. Они росли, расширялись и, постепенно вливаясь в Лос-Анджелес, придавали ему вид деревни без конца и края. В других местах белые столбы, которыми отмечались участки застройки, сносили, а фасады отелей, оставшихся без постояльцев, обрушивались.
Южную Калифорнию трясло. Счастливчики — такие, как Бад Ван Влит, — сумевшие точно рассчитать время, выкарабкались. Другие разорились. Были даже случаи самоубийств. Но население Лос-Анджелеса все равно утроилось и составляло пятьдесят тысяч человек. Утопающий в апельсиновых рощах и виноградниках плодородный сонный город ждал сурового натиска индустриализации.
