В отличие от большинства пишущих, П. Палиевский излагает содержание не словами, а сгустками слов — мыслями. По разным поводам к его формулам обращались критики, поэты, прозаики. Вспоминаю, как, например, Лев Аннинский, растворяя — уже в словах, — обращался к образу фантомов (одноимённая статья Палиевского). Да и я сам не раз — в докладе о Тургеневе в Колонном зале, в юбилейном 1988 году, или в первой в Советском Союзе статье о Набокове, опубликованной в журнале «Москва», — пользовался идеями Палиевского как стартовым отсчётом.
А притча Палиевского о маяке, который угасал на ночь? Когда там остался сторож, оказалось, что каждую ночь из моря выползали змеи, прислонялись к стеклу фонаря, чтобы согреться, отчего гибли корабли… Она стала стержнем и философического стихотворения Юрия Кузнецова, и основой одного из рассказов Василия Белова. Однако у этой притчи есть и подтекст. Одна из версий: маяк — Достоевский. Объясняется почти болезненное влечение к нему многочисленных исследователей, которых неприятно удивляли его взгляды и которые их выхолащивали, затмевая его миросозерцание. В этой связи хочу вспомнить характеристику, которую дал Достоевскому Василий Витальевич Шульгин в письме ко мне более чем сорокалетней давности: «А ещё я люблю Достоевского. Это был очень русский человек. Правда, была в нем и польская кровь. Так поляков он ненавидел совершенно по-польски, а также некоторых других иностранцев…».
И в печатных работах Палиевского, и в высказываниях, с их неожиданными поворотами, проявляется то качество, которое немцы именуют das Ydeenzeich — царство идей, а также острота реакции в словесной дуэли.
Как-то, лет тридцать тому назад, у меня собралась дружеская компания: светлая душа отец Дмитрий Дудко (ныне, увы, покойный), замечательный критик Михаил Петрович Лобанов и Петр Васильевич. Пока мы с Палиевским обсуждали какие-то личные дела, наши визави вовсю бранили коммунистов за их гонения на церковь. И, не отвлекаясь от разговора со мной, Пётр Васильевич бросил цепкую реплику: «Да если бы не гонения коммунистов, церковь давно погрязла бы во грехе!..» Ныне гонений нет и в помине. А в пору ельцинского произвола церкви было позволено беспошлинно ввозить табачные и алкогольные изделия. Провидческая реплика!..
Однако вернёмся к итогам двадцатого века.
И здесь так называемый прогресс, как пишет Палиевский, ничего не прибавил (а скорее крепко убавил) в сфере нравственности, внутреннего духовного богатства и, конечно, отдалил человека от той живой природы, частью которой он является.
Наука?
«Когда в ХVIII веке Гельвеций объявлял человека машиной, то до этого мало кому было дела. Крестьяне тянули свою подёнщину, дворяне охотились, амурничали и писали стихи, монахи тучнели, и только горстка энтузиастов, расхаживая по кабинету, пересказывала друг другу последние доводы разума. Теперь с теориями шутить нельзя. В наши дни как у учёных аукнется, так сейчас же на человеке и откликнется. Поэтому, как никогда раньше, важно сознавать, что наука не последнее слово, а инструмент; не поддаваться научности, готовой передоверить „точным правилам“ всё на свете».
Статья 1966 года «Мера научности» как будто бы обращена к очень узкой теме: вторжению так называемых структуралистов в литературу, попытке механическим способом разъять изящную словесность, словно труп (худший вид сальеризма). Однако, прорываясь за горизонты этого мирка, мысль Палиевского увлекает нас, приводя к обобщениям глубоко философского смысла.
«Весь обозримый мир един, — пишет автор. — Но для нас он делится на известное и неизвестное. Ясно опять-таки, что в этом неизвестном ничего принципиально непознаваемого нет; человек с помощью науки, опыта, творческой фантазии и других своих способностей каждый день и час открывает и познает в действительном мире всё новые и новые явления. Правда, как говорят выдающиеся умы, область неизвестного от этого не иссякает: чем больше совершается открытий, тем шире становятся горизонты нового — того, что ещё предстоит открыть. Всё это тоже достаточно ясно.
Теперь спросим себя: участвует ли это неизвестное, у которого пределов не видно, в нашей жизни? Или не участвует, а лежит сбоку и ждет, чтобы его открыли, и уж тогда..? Пожалуй, всё, что мы до сих пор из него узнавали, говорит за то, что участвует. Если это так, то не нужно быть никаким философом, чтобы, занимаясь своим делом, признавать некоторые простые вещи.
То есть:
что наука в каждой её стадии знает только то, что она знает;
что природа „знает“ всё;
и что поэтому идея, будто мы призваны перекачать все силы природы в известные законы и на них только строить свою жизнь и мысль, наивна, несбыточна, а при стечении определенных обстоятельств, если хотите, небезопасна».
Не согласимся с П. Палиевским лишь в одном: нечто непознаваемое — принципиально непознаваемое — было, есть и да пребудет в нас и над нами. Но не надо забывать — работа написана в 1966 году. Хоть автор и достиг известного евангельского возраста, вода ещё не всегда претворялась в вино. Но страшная, возможно, дьявольская сила — наука, давшая нам Хиросиму и Чернобыль, в противостоянии с «непознанным миром», который воистину «знает всё», определена здесь в чёткой формуле: наука «в каждой её стадии знает только то, что она знает».
Наша информация? Победа над незнанием? Общение со всем просвещённым миром? Оно фантомально и объяснено Палиевским еще сорок лет назад.
«Один современный философ, — пишет автор, — не без гордости писал, что ныне человек, вращая ручку приёмника, поворачивает перед собой весь земной шар — и это так. Но что он там слышит? Каналы, „программы на волне 13.75“ и пр. соединяют его не с миром, а с тем, что уже очистили и распрямили для него системы, то есть с фантастическим „типичным шаром“, которого — стоит лишь вдуматься — в действительности нет. Это не более чем картонный разрисованный глобус — с сетью координат, глубинами, высотами, именами; в нём извлечено заранее, что нужно, а новое, богатое, интересное, неизвестное отсечено, да так ловко, что о нём даже не вспомнишь, а может быть, и не заподозришь, что оно вообще существует, — глобус, гладкий и правильный, отвратительно скучный, и будет казаться Землей».
Добавим: и ещё созданный по макету Луны, которая, как известно, обращена к нам лишь одной стороной. Так, к примеру, следя за телепередачами «Евроньюс», только диву даёшься, как беспардонно лживо освещали недавние события на Украине, в противостоянии Янукович — Ющенко…
Размышления П. Палиевского об информации, которую заботливо пережёвывают добрые, преимущественно заокеанские дядюшки, дабы слушатель или зритель покорно её глотал, взяты из его статьи 1962 года «Фантомы», опубликованной в «Новом мире». Прочитав её в вёрстке, А. Т. Твардовский начертал на полях: «Форсисто написано!..». На материале произведений английского писателя Грэма Грина автор говорит о «среднем» человеке в XX веке и в далёком прошлом, о богатстве или скудости их внутреннего мира, приходя к малоутешительным выводам.
Итак, личность?
«В распоряжении человека сверхскоростной транспорт, мощные оптические устройства, фотография и сказочные средства связи; однако масштабы мысли сокращаются, всё меньше людей мыслит большими категориями, никого не волнуют „проклятые вопросы“, и распространяется массовое убеждение в ценности короткого, низменного интереса. Сидя за закрытыми ставнями в углу своего дома, „средний человек“ прошлого, отрезанный от бескрайнего мира, размышлял о Боге, то есть о Вселенной, и о себе, читал при свете свечи не совсем понятных ему мудрецов, удивляясь тайнам природы; теперь, летя в турбореактивном лайнере на высоте девять тысяч метров, он подсчитывает возможные затраты и соображает, будет ли время забежать в ресторан аэропорта».
Духовное, нравственное здоровье, спасительный консерватизм, наконец, связь с «тягой земной», почвенность — вот что привлекает автора в анализе англоязычной литературы. Маргарет Митчелл, Олдос Хаксли и, конечно, Уильям Фолкнер — таковы ориентиры, по которым П. Палиевский строит свои итоговые работы первой части книги «На Западе»: «Открытия Уильяма Фолкнера» (1965), «Америка Фолкнера» (1968), «Фолкнер и Камю» (1970), «Уильям Фолкнер» (1985), «Маргарет Митчелл и её книга» (1982), «Хаксли и Замятин» (1988).
И здесь автор в непримиримом противостоянии сталкивает реализм и авангард с непреклонной убеждённостью последнего: «Искусство можно делать, изготовлять из форм, которые станут добывать самые смелые, выдающиеся новаторы. Большие отряды энтузиастов и разгорячённых, обнадёженных бездарностей отправились тогда в разных странах Европы и США на поиски этих форм». Открывались специальные школы, появлялись наставники: американских литераторов наставляла Гертруда Стайн, англичан «и вообще международный авангард» — Т. С. Элиот и Эзра Паунд, французов — Андре Жид, у нас торжествовал ЛЕФ. «Идея синтетической литературы была слишком соблазнительной». И здесь первородному «дикому» таланту, как индейцу, впору было уходить в прерии.
