И снова как игра... Рекламное шоу... Я везу караван с гуманитарной помощью. Чужие люди... Иностранцы... Во имя Христа, во имя еще чего-то едут к нам. А в лужах, в грязи в фуфайках и ватниках стоит мое племя... В кирзовых сапогах... "Нам ничего не надо! Все равно разворуют!" - я встречаю в их глазах и такой текст. Но рядом тут же... Желание ухватить коробку, ящик, чего-то заграничного. Уже знаем, где какая бабка живет... Как в заповеднике... И противное, безумное желание... Вдруг говорю: "А мы вам сейчас покажем! Найдем такое! Что вы и в Африке не встретите. Нигде в мире такого нет! Двести кюри триста кюри..." Замечаю, как меняются и сами бабки, некоторые ну просто стали "кинозвезды". У них уже заучены монологи, и слеза пробивает в тех местах, где нужно. Когда приезжали первые иностранцы, они молчали, только плакали. Сейчас уже научились говорить. Может, детям жвачка, коробка одежек лишняя перепадет... И это рядом с глубокой философией, с тем, что у них здесь свои отношения со смертью, со временем. И не покидают они своих хат, родных погостов не из-за немецкого шоколада... Жвачек...
Возвращаемся... Я показываю: "Какая красивая земля!" Солнце опустилось низко-низко. Осветило лес, поле. Нам на прощание. "Да, - отвечает кто-то из немецкой группы, говорящий по-русски, - красивая, но отравленная". У него в руках - дозиметр. И я понимаю, что этот закат дорог только мне. Это - моя земля".
Наталья Рослова, председатель Могилевского женского комитета "Дети Чернобыля"
Детский хор
Алеша Бельский - 9 лет, Аня Богуш - 10 лет, Наташа Дворецкая - 16 лет, Лена Жудро - 15 лет, Юра Жук - 15 лет, Оля Звонак - 10 лет, Снежана Зиневич 16 лет, Ира Кудрячева - 14 лет, Юля Каско - 11 лет, Ваня Коваров - 12 лет, Вадим Красносолнышко - 9 лет, Вася Микулич - 15 лет, Антон Нашиванкин - 14 лет, Марат Татарцев - 16 лет, Юля Тараскина - 15 лет, Катя Шевчук - 14 лет, Борис Шкирманков - 16 лет.
"Я лежала в больнице. Мне было так больно... Я просила маму: "Мамочка, я не могу терпеть. Лучше убей меня!"
"Такая черная туча... Такой ливень... Лужи стали желтые... Зеленые... Будто в них налили краски... Говорили, что это пыльца от цветов... Мы не бегали по лужам, только смотрели на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и молилась. И нас учила: "Молитесь!! Это - конец света. Наказание Божье за наши грехи". Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои грехи: он разбил банку с малиновым вареньем... А я не призналась маме, что зацепилась за забор и порвала новое платье... Спрятала в шкафу...
Мама часто надевает черное. Черный платок. На нашей улице все время кого-то хоронят... Услышу музыку - бегу домой и молюсь, читаю "Отче наш". Молюсь за маму и папу..."
"За нами приехали солдаты на машинах. Я подумал, что началась война. Они говорили непонятные слова: "дезактивация", "изотопы"... В дороге приснился сон: произошел взрыв! А я живой! Нет дома, нет родителей, нет даже воробьев и ворон. В ужасе просыпался, вскакивал... Смотрел в окно: нет ли в небе этого гриба кошмарного?
Помню, как солдат гонялся за кошкой... На кошке дозиметр работал, как автомат: щелк, щелк... За ней - мальчик и девочка... Это их кошка... Мальчик ничего, а девочка кричала: "Не отдам!!" Бегала и кричала: "Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!" А солдат - с большим целлофановым мешком..."
"В доме мы оставили, закрыли моего хомячка. Беленького. На два дня ему еды оставили. А уехали насовсем".
"Загрузили нас в эшелон. Маленькие ревут, выпачкались. Одна воспитательница на двадцать человек, а все плачут: "Мама! Где мама? Хочу домой!" Мне - десять лет, такие девочки, как я, помогали успокаивать маленьких. Женщины встречали нас на перронах и крестили поезд. Несли домашнее печенье, молоко, теплую картошку...
Нас везли в Ленинградскую область. Там уже, когда подъезжали к станциям, люди крестились и смотрели издали. Боялись нашего поезда, на каждой станции его долго мыли. Когда на одной остановке мы выскочили из вагона и забежали в буфет, никого туда больше не впустили: "Тут чернобыльские дети едят мороженое". Буфетчица кому-то по телефону говорила: "Они уедут, мы помоем пол с хлоркой и прокипятим стаканы". Мы слышали...
Встречали нас врачи. Они были в противогазах и резиновых перчатках... Забрали у нас одежду, все вещи, даже конверты, карандаши и ручки, сложили в целлофановые пакеты и закопали в лесу.
Мы так напугались... Долго потом ждали, как начнем умирать..."
"Мама с папой поцеловались, и я родилась.
Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик лежал вместе со мной в больнице... Вадик Коринков... Птичек мне рисовал. Домики. Он умер. Умирать не страшно... Будешь долго-долго спать, никогда не проснешься...
Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И проснулась..."
"Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она попросила отца вынести из кладовой мешок пшена и разбросала его по саду: "Божьим птичкам". Собрала в решето яйца и высыпала во дворе: "Нашему коту и собаке". Нарезала им сала. Вытряхнула из всех своих мешочков семена: морковки, тыквы, огурцов, лука-чернушки... Разных цветков... Рассыпала по огороду: "Пускай в земле живут". А потом поклонилась дому... Поклонилась сараю... Обошла и поклонилась каждой яблоньке..."
"Я был маленький... Шесть, нет, восемь лет, кажется. Точно, восемь. Посчитал сейчас.
Помню много страхов. Боялся бегать босиком по траве. Мама напугала, что умру. Купаться, нырять - всего боялся. В лесу рвать орехи. Взять в руки жука... Он же по земле ползает, а она зараженная. Муравьи, бабочки, шмели, все зараженные. Сад белый... Стеклянный...
Мы ждали весну: неужели снова вырастет ромашка? Как раньше? Все у нас говорили, что мир поменяется... И по радио, по телевизору... Ромашка превратится... Во что она превратится? Во что-то другое... А у лисы вырастет второй... хвост, ежики родятся без иголок, розы без лепестков. Появятся люди, похожие на гуманоидов... Без волос, без ресниц... Одни глаза...
Я был маленький... Восемь лет...
Весна... Весной из почек, как всегда, раскрутились листья. Зеленые. Зацвели яблони. Белые. Запахла черемуха. Раскрылись ромашки. Они были такие же. Тогда мы побежали на речку к рыбакам: у плоток по-прежнему голова и хвост? И у щуки? Проверяли скворечни: прилетели скворцы? А появятся ли у них дети?"
"Я слышал... Взрослые шептались... Бабушка плакала... С моего года рождения (с восемьдесят шестого) - ни мальчиков, ни девочек в нашей деревне нет. Я - один. Врачи не разрешали меня рожать. А моя мама сбежала из больницы и спряталась у бабушки... И я дома у бабушки родился... Я все это подслушал...
Братика и сестрички у меня нет. А я очень хочу.
Тетя, вы писательница? Скажите, как это меня могло не быть? А где бы я был? Где-то высоко, на небе? На другой планете?"
"В наш город привезли художественную выставку. Картины о Чернобыле... Бежит по лесу жеребенок, он из одних ног, их восемь-десять, теленок с тремя головами, сидят в клетке лысые кролики, ну как пластмассовые... Люди гуляют по лугу в скафандрах... Деревья выше церквей, а цветы, как деревья... Я до конца не досмотрела. Наткнулась на картину: мальчик тянет руки, может, к одуванчику, может, к солнцу, а у этого мальчика вместо носа... хобот. Захотелось плакать, кричать: "Не надо нам таких выставок! Не возите! И так вокруг все говорят о смерти. О мутантах. Не хочу!!" Первый день на выставке были люди, пришли, а потом ни одного человека. В Москве, Петербурге, писали в газетах, на нее ходили толпами. А у нас - пустой зал.
Я ездила в Австрию на лечение, там есть люди, которые могут повесить такую фотографию у себя дома. Мальчика с хоботом... Или вместо рук ласты... И каждый день на нее смотреть, чтобы не забывать о тех, кому плохо. Но когда живешь тут... Среди этого... Я лучше повешу в своей комнате красивый пейзаж... Не хочу думать о смерти..."
"У нас в поселке исчезли воробьи... В первый год после аварии... Они валялись всюду: в садах, на асфальте. Их сгребали и вывозили в контейнерах с листьями. В тот год листья не разрешали жечь, они были радиоактивные. Листья хоронили.
Через два года воробьи появились. Мы радовались, кричали друг другу: "Я вчера видела воробья... Они вернулись..."
Пропали майские жуки. Их до сих пор у нас нет. Может, они вернутся через сто или тысячу лет, как говорит наш учитель. Я это не увижу..."
"Первое сентября... Школьная линейка... И ни одного букета. В цветах, мы уже знали, много радиации. Перед началом учебного года в школе работали не столяры и маляры, как раньше, а солдаты. Они косили цветы, снимали и увозили куда-то землю на машинах с прицепами. Вырубили большой старый парк. Старые липы. Баба Надя... Ее всегда звали в дом, когда кто-нибудь умирал. Поголосить. Почитать молитвы. "Молния не ударила... Сушь не напала... Море не залило... Лежат как черные гробы... - она плакала над деревьями, как над людьми. - А, мой ты дубок, моя ты яблонька...
А через год нас всех эвакуировали, деревню закопали. Мой папа - шофер, он ездил туда и рассказывал. Сначала вырывают большую яму... На пять метров... Подъезжают пожарники... Из брандспойтов моют дом с конька до фундамента, чтобы не поднять радиоактивную пыль. Окна, крышу, порог... Все моют... А потом кран стягивает дом с места и ставит в яму... Валяются куклы, книжки, банки... Экскаватор подгребает... Все засыпают песком, глиной, утрамбовывают. Вместо деревни - ровное поле. У нас засеяли его житом. Там лежит наш дом. И школа и сельсовет... Там мой гербарий и два альбома с марками, я мечтала их забрать. Был у меня велосипед..."
