Ах, какая я была счастливая! Мы еще ездили с ним к морю, я запомнила, что моря так много, как и неба, оно было везде. Подруга с мужем тоже ездила, она вспоминает: "Море грязное. Все боялись холерой заразиться". Что-то такое газеты писали... Я помню иначе... В ярком цвете... Я помню, что море было везде, как и небо. Синее-синее. И он рядом. Я родилась для любви... В школе девочки мечтали: кто поступить в институт, кто уехать на комсомольскую стройку, а я хотела выйти замуж. Любить, сильно-сильно, как Наташа Ростова. Только любить. Но никому в этом не могла признаться, потому что в то время, вы должны помнить, велено было мечтать только о комсомольской стройке. Нам это внушали. Рвались в Сибирь, в непроходимую тайгу, пели, помните: "за туманом и за запахом тайги". В институт в первый год не попала, не добрала баллов, пошла работать на телефонную станцию. Там мы с ним познакомились... И я сама его на себе женила, я его попросила: "Женись на мне. Я тебя так люблю!" Влюбилась по уши. Такой красивый парень... Я на небесах летала. Я сама его попросила: "Женись на мне". (Улыбается.)
В другой раз задумаюсь и ищу себе разные утешения: а, может, смерть - это не конец, он всего лишь изменился и живет где-то в другом мире. Я работаю в библиотеке, много книг читаю, с разными людьми встречаюсь. Мне хочется говорить о смерти. Понять. Я ищу утешение. В газетах, в книгах вычитываю... В театр иду, если там об этом, о смерти... Мне физически без него больно, я не могу одна...
Он не хотел идти к врачу: "Я ничего не слышу. Мне не болит". А лимфоузлы уже стали величиной с куриное яйцо. Силой затолкала в машину и отвезла в поликлинику. Направили к онкологу. Один врач посмотрел, позвал второго: "Тут еще один чернобылец". И они уже его не отпустили. Через неделю сделали операцию: удалили полностью щитовидную железу, гортань и заменили их какими-то трубочками. Да... (Замолкает.) Да... Теперь я знаю, что это тоже было еще счастливое время. Господи! Какой ерундой я занималась: бегала по магазинам, покупала подарки врачам - коробки конфет, импортные ликеры. Нянечкам шоколадки. И они брали. А он надо мной посмеивался: "Пойми, они - не боги. А химии и облучения тут всем хватает. Дадут и без конфет". Но я мчалась на конец города за тортом "Птичье молоко" или за французскими духами, - все это в те времена только по знакомству, из-под полы. Перед отправкой домой... Мы едем домой! Мне дали специальный шприц, показали, как им пользоваться. Я должна была кормить его через этот шприц. Всему научилась. Четыре раза на день варила что-нибудь свежее, обязательно свежее, перемалывала это на мясорубке, перетирала на ситечке и потом набирала в шприц. Прокалывала одну из трубок, самую большую, а она шла в желудок... Но он перестал чувствовать запахи, различать. Спрошу: "Вкусно?" Не знает.
Но мы все равно несколько раз еще бегали в кино. И там целовались. Зависли на такой то-о-ненькой ниточке, а нам представлялось, что снова зацепились за жизнь. О Чернобыле старались не говорить. Не вспоминать. Запретная тема. К телефону его не подпускаю. Перехватываю. Ребята его один за одним умирают... Запретная тема... Но как-то утром бужу его, подаю халат, а он не может встать. И сказать ничего не может... Перестал говорить... Глаза большие-большие... Вот когда он испугался... Да... (Снова замолкает.) Оставался у нас еще год... Весь этот год он умирал... С каждым днем ему хуже и хуже, и он же знает, что его ребята умирают... Мы ведь еще с этим жили... С этой мыслью... Невыносимо так жить еще и потому, что никто не знает, что это такое. Говорят - Чернобыль, пишут - Чернобыль. Но никто не знает, что это... Что-то страшное нам открылось первым... Все теперь у нас иначе, чем у других: рождаемся не так, умираем не так, как все. Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля? Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить его больше, если бы я его сама родила, на моих глазах превращался... В чудовище... Удалили лимфоузлы, их нет и нарушилось кровообращение, и нос уже как-то сдвинулся, увеличился раза в три, и глаза уже какие-то другие - разошлись в разные стороны, в них незнакомый свет появился и выражение, как будто не он, а кто-то еще оттуда выглядывает. Потом один глаз совсем закрылся... А я чего боюсь? Мне бы только, чтобы он себя не увидел... Не запомнил таким. Но он начал меня просить, показывать руками, что, мол, принеси зеркало. Я то на кухню убегу, будто забыла, не слышала, то еще что-нибудь придумаю. Два дня его так обманывала, на третий день пишет мне в тетрадочку большими буквами и с тремя восклицательными знаками: "Дай зеркало!!!" У нас уже была тетрадочка, ручка, карандаш, мы уже таким образом общались, потому что даже шепотом он не мог говорить, даже шепот у него не получался. Полная немота. Я бегом на кухню, стучу кастрюлями. Не читала, не слышала. Опять мне пишет: "Дай зеркало!!!" - и с этими знаками... Принесла ему зеркало, самое маленькое. Глянул, схватился за голову и качается, качается на кровати... Я - к нему, давай уговаривать... "Вот немного поправишься, и мы поедем с тобой куда-нибудь в заброшенную деревню. Купим дом и будем там жить, если ты не захочешь в городе, где много людей. Будем жить одни". Я его не обманывала, я поехала бы с ним куда угодно, только бы он был, а какой - неважно. Он - и все. Я его не обманывала...
Не вспомню ничего, о чем хотелось бы промолчать. А было все... Я так далеко заглянула, может быть, дальше смерти... (Останавливается.)
Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, он старше меня на семь лет. Два года встречались. Я очень люблю у нас в Минске район возле главпочтамта, улицу Володарского, там под часами он назначал мне свидание. А жила я возле камвольного комбината и ездила на пятом троллейбусе, который не останавливался возле главпочтамта, а немного проезжал вперед, к магазину "Детская одежда". Чуть-чуть всегда припоздаю, чтобы промчаться мимо и увидеть, ахнуть: какой красивый парень меня ждет! Ничего не замечала два года, ни зимы, ни лета. Водил на концерты... На мою любимую Эдиту Пьеху... На танцы не бегали, на танцплощадку, он не умел танцевать. Целовались, только целовались... Называл меня: "Маленькая моя". День рождения, опять мой день рождения... Странно, но все самое главное у меня происходило именно в этот день, вот и не верь после этого в судьбу. Стою под часами: в пять - свидание, а его нет. В шесть - расстроенная, в слезах бреду на свою остановку, перехожу улицу, оглянулась, как почувствовала - бежит за мной, на красный свет, в рабочей спецовке, в сапогах... С работы раньше не отпустили... Таким я его больше всего и любила: в охотничьем костюме, в телогрейке, - ему все шло. Поехали к нему домой, он переоделся и решили отметить мой день рождения в ресторане. Но в ресторан мы уже не попали, так как был вечер, свободных мест нет, а сунуть пятерку или десятку (это еще те деньги) швейцару, как другие, ни он, ни я не умели. "Давай, - засиял весь, - купим в магазине шампанское, набор пирожных и пойдем в парк, там отпразднуем". Под звездами, под небом! Вот он был такой... На скамейке в парке Горького мы просидели до утра. Другого такого дня рождения у меня в жизни не было, вот тогда я ему и сказала: "Женись на мне. Я тебя так люблю!!" Засмеялся: "Ты еще маленькая". А назавтра отнесли заявление в загс...
Какая я была счастливая! Ничего бы не поменяла в своей жизни, даже предупреди кто-нибудь сверху, со звезд... В день свадьбы он не нашел свой паспорт, мы весь дом перерыли, искали. Нас записали в загсе на какой-то бумажке. "Доченька, это плохой знак", - плакала моя мама. Потом паспорт отыскался в его старых брюках, на чердаке. Любовь! Это даже была не любовь, а долгое влюбление. Как я танцевала утром у зеркала: я красивая, я молодая, он меня любит! Теперь я забываю свое лицо, то, лицо, что было у меня с ним... Я не вижу этого лица в зеркале...
Можно ли об этом говорить? Называть словами... Есть тайны... Я до сих пор не понимаю, что это было. До самого последнего нашего месяца... Он звал меня ночью... У него были желания... Любил сильнее, чем раньше... Днем, когда я смотрела на него, не верила в то, что происходило ночью... Мы не хотели с ним расставаться. Я его ласкала, гладила. В те минуты я вспоминала самое радостное... Счастливое... Как он приехал с Камчатки с бородой, отрастил там бороду. Мой день рождения в парке на скамейке... "Женись на мне..." Надо ли говорить? Можно ли? Я сама к нему шла, как идет мужчина к женщине... Что я могла ему дать, кроме лекарств? Какую надежду? Он так не хотел умирать... Только маме своей ничего не рассказывала. Она бы меня не поняла. Осудила. Прокляла. Это же не обычный рак, которого тоже все боятся, а чернобыльский, он еще страшнее. Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а они поползли верхом... По телу... По лицу... Что-то черное на нем наросло. Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. "Ой, - кричу, - опять кровь". С шеи, со щек, с ушей... Во все стороны... Несу холодную воду, кладу примочки - не спасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальется... Тазик подставлю, из ванной... Струйки ударяются... Как в подойник... Этот звук... Такой мирный и деревенский... Я его и сейчас по ночам слышу... Пока он в сознании, хлопает в ладоши - это у нас условный знак: зови! Вызывай "скорую". Он не хотел умирать... Ему сорок пять лет... Звоню на станцию "скорой помощи", а они уже нас знают, ехать не хотят: "Мы ничем не можем помочь вашему мужу". Ну, хотя бы укол! Наркотик. Сама уколю, научилась, а укол - синяком под кожей, не расходится. Один раз дозвалась, прибыла "скорая"... Молодой врач... Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: "Скажите, а он случайно у вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?" Я отвечаю: "Да". И он, я не преувеличиваю, вскрикнул: "Миленькая моя, скорей бы это кончилось! Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы". А мой же в сознании, он это слышит... Хорошо еще, что не знает, не догадывается: он уже один из своей бригады остался... Последний... В другой раз медсестру из поликлиники прислали, так она в коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: "Ой, я не могу!" А я могу? Я все могу. Что мне придумать? Где спасение? Он кричит... Ему больно... Весь день кричит... Тогда я нашла выход: вливала в него через шприц бутылку водки. Отключится. Забудется. Не сама догадалась, другие женщины подсказали... С такой же бедой... Придет его мама: "Почему ты отпустила его в Чернобыль? Как ты могла?" А мне и в голову тогда не могло прийти, что надо было не отпустить, а ему, наверное, - что он мог не поехать. Это же было другое время, как военное. Как-то я у него спросила: "А сейчас не жалеешь, что туда поехал?" Головой крутит - нет. В тетрадочке пишет: "Умру, продашь машину, запасные колеса, а за Толика (это его брат) замуж не выходи". Толику я нравилась...
