Вчера они с Никитой пошли в избушку, где обитали дед и Акулина, – нет ли у бабы чего выпить, а там… Там, конечно, было темно, как у шишиморы в болоте. Сверху, где обустроены дедовы полати, доносился богатырский храп. Снизу что-то шебуршало, сопело, а Акулина приговаривала сквозь стоны: «Ай хорошо милай, ай баско-то как!»
– Эт-то че тут такое? – пьяненько хохотнул Никита, а потом насторожился: – Эт-та кто её жучит? Матюшка?
– Не-а, – пробормотал атаман, прислушиваясь к звукам. – Матюшка уже без задних ног дрыхнет. Это Фимка твой…
– Че, Евфимий?! – вскипел Никита. – Да я его, сучьего потроха!
– Ну, не мешай, – остановил мужика атаман. – Пущай…
– Ну, так я ж и не против, – буркнул Никита. – Токма, чеж он, сучий потрох, поперед батьки-то?
– Не бухти, – скривился атаман. – Не за тем шли. Эй, Акулька, вино осталось?
Фимка вроде бы и не услышал, а Акулина, продолжая стонать, отозвалась:
– Ой, хорошо-то как… нету ничего… ой, баско-то… ступайте отсюдова к е…й матери, ой…
– Ах ты, курва полоротая! Да я тебе б… худая! – вскипел Никита, но атаман, стараясь не заржать, вытащил мужика силой…
Онцифир с трудом перевернулся на брюхо. Стало полегче. Правда, захотелось до ветру. Полежал, надеясь, что расхочется. Не проходило… Кряхтя, как старик, атаман приподнялся и с трудом, по стеночке, запинаясь за спящих мужиков, пошел к выходу. Открыв дверь, впустил в избу немного свежего воздуха и света…
– Е-мое, – выматерился атаман, рассмотрев представшее зрелище.
Дед Мичура, свернувшись в калачик, так и лежал под столом. На столе спал Афонька Крыкин. Мужик был в шапке, в тулупе, но без штанов!
«Куда это он штаны-то девал?» – удивленно подумал Онцифир и вспомнил, что Афоньку-то и отправляли за вином! Мужик принес ведерный жбан, а потом долго сушил мокрые штаны, покрытые болотной грязью.
«Мать твою…» – запоздало спохватился атаман, представив, как пьяный мужик шел пять верст по болоту, а потом – обратно!
С лавки приподнялась всклоченная голова Максимки:
– Атаман, дверь закрой. Холодно! – чуть слышно сказал мужик и уронил башку обратно.
А ведь и впрямь холодно. Дрова в печурке прогорели, а камни холодные, как лед. Откуда-то несло дымом… «Не загорелось чего? Может, баня?» – обеспокоился атаман, выскакивая наружу.
Посредине островка, между баней и людской избой, горел костер, возле которого сидел человек. «А, тогда ничего», – успокоился Онцифир, отбегая за угол. Делая утреннее дело, атаман вспомнил, что этого мужика тут не должно быть…
– Здорово, атаман, – сказал Павлуха и улыбнулся своей улыбкой, от которой становилось жутко.
– Здорово, – отозвался Онцифир, подсаживаясь рядом.
– Башка трещит? – поинтересовался Павлуха.
– Как в колокол сунули… – хмуро ответил Онцифир, подрагивая от холода, и спросил: – Ты как тут оказался-то? Мы уж, грешным делом, за помин твоей души выпили.
– Слышал, – хохотнул Павлуха. – Вместе и пили… Я ж вчера за Афонькой шел. Поначалу-то сидел у болота, думал – как бы мне в стан-то пройти? А тут, гляжу – Афонька, со жбаном прям по болоту прется! Ну, я за ним и пошел. Думаю – потопнет, так хоть увижу, куда ступать-то не след. А ему, дураку пьяному, хоть бы хны! Так вот и пришел.
– Так всю ночь и просидел? – удивился атаман, забывая о похмелье.
– А че делать? К вам сунулся – дым коромыслом. Ты, когда меня увидел, завопил: «Во, Павлухина душа пришла! Душа, давай выпьем!». Ну, выпил я, понятное дело, к Акулине пошел. И там не лучше. Фимка, засранец, с бабы всю ночь не слезал… А эта дура только квохтит да кудахчет, как курица. Костер развел да соснул маленько.
– Ни хрена себе… – протянул атаман, пытаясь вспомнить, когда ж он предлагал выпить душе Павлухи… Но так и не вспомнил.
– Похмеляться будешь? У меня есть…
– Похмеляться? – задумчиво переспросил Онцифир. И хочется, и колется! Башка трещит, но, как говорят – «Опохмелишься, так весь день и пелишься!»
Хотел отказаться, но Павлуха уже вытаскивал из мешка кожаную фляжку.
– Давай, по глоточку, – сказал Павлуха, отхлебнув из фляжки и передавая ее страждущему.
Атаман, сделав глубокий глоток, задержал дыхание. Ух ты, лепота! В голове стало проясняться, а рожа Павлухи уже не казалась такой страхолюдной.
– Баклажку-то у ляхов забрал? – поинтересовался Онцифир, рассматривая фляжку. Явственно видно, что не у нас делали – кожа не простая, а с медными вставками, а горлышко медное, точеное. Сбоку, по коже, шло клеймо – не то птица какая-то со змеиной башкой, не то змея с крыльями.
– У них, – кивнул Павлуха.
– И как ты умудрился-то?
– Да так, – сказал мужик, зевая во весь рот. – Шел и шел следом. В последний-то воз лошадь была доходная впряжена. Вот, отстали сани. И возчиков двое. Один – из панов будет, а второй вроде бы наш. Я стрельнул, думал, в мужика попасть, а в лошадь угодил. Из лука-то стрелять не обучен, – виновато пояснил Павел и попросил: – Ты, атаман, попроси Никиту, чтобы он меня стрелять поучил. Попросишь?
– Дальше говори, – рассеянно кивнул Онцифир, обдумывая, как же теперь гнать Павлуху из отряда? Вроде неловко… Они-то тут зелено вино пили, а мужик бился. А не гнать – чего мужикам сказать?
– Эти орут, матерятся, а весь обоз вперед ушел. Ну, тут я и вышел. Один-то в меня из пистоли стрельнул, да не попал, а я их топором и уделал. Пока уделывал, остальные ляхи прибежали. Наверно, выстрел услыхали. Ну, я тут еще одного распазгал, схватил, что взять успел, – взял, да бежать кинулся. Тут все, – пнул Павлуха мешок.
– Пистолю взял? – жадно спросил Онцифир, косясь на мешок.
– А то! Теперь-то мне сам черт не брат! – горделиво сказал мужик, вытаскивая пистолет и пороховницу.
– Мне давай, – протянул атаман руку, а когда заметил, что Павлуха собирается послать его куда подальше, пояснил: – Мы ведь как порешили – коль жив останешься, из ватаги тебя выгнать.
– За что это? – опешил мужик.
– А за то, мил-человек, что ты моего приказа ослушался. Молодец, конечно, что ляхов побил, но своеволия не должно быть. Понял? Так что сам решай – либо мне пистолю отдаешь, вроде – в наказание. Либо катись из отряда к ядреной матери.
Павлуха задумался. Оглядев пистолет, почесал шрамы под шапкой и протянул оружие атаману:
– Хрен с ним, забирай. Я себе новую пистолю добуду.
Довольный атаман, давно мечтавший заполучить пистолю – удобную и, не в пример пищали, легкую, – бережно огладил удобную рукоятку с золотой шишечкой на конце, примеряясь, куда чего вставлять и на что жать. Глянув на раздосадованного мужика, улыбнулся краюшком рта:
– Никитке скажу, чтобы тебя из лука стрелять научил. Да и остальным бы поучиться не грех. Не все топорами махать, пора с издаля щучить! А щас пойдем, что ли, баню топить да воинство парить, хмель выгонять. Это же надо, сколько выжрали вчера, куда и влезло?
Павлуха, еще переживавший утрату, закряхтел. Что хотел сказать – понимай, как хошь… Не то пистоли жалел, не то хотел сказать – выжрать можно много!
Августейшее семейство
Скажешь – военный лагерь, и сразу идет на ум римский честер – ровные ряды палаток, образующие четкие, строго параллельные улицы, в центре – шатер полководца, орел под охраной бдительных часовых. С левого края лагеря бодро пыхтит кухня, где неулыбчивые повара-нубийцы пекут ячменный хлеб и варят бобовую кашу, дымит полевая кузница, где латают пробитые панцири и пользуют застарелые солдатские мозоли. А еще (прошу прощения!) чуть в стороне от палаток, в совершеннейшем порядке имеются выгребные ямы, присыпанные золой. И все это хозяйство обнесено добротным частоколом, поставленным над глубоким, в рост человека, рвом!
Лагерь, где обитали солдаты верного сына католической церкви, короля Речи Посполитой Сигизмунда III Ваза, был похож на честер Римской империи так, как старый бродяга на юного вельможу – заметно, что оба принадлежат к роду человеческому и их тела прикрыты одеждой. На этом сходство заканчивается…
Военный лагерь начинается издалека, со столбов дыма. Днем они видны за пять миль. Ночью – за две. Зато в черном небе, пробитом серебряными звездами, словно шляпками гвоздей, отлично видны всполохи костров. Солдаты варят кулеш или кашу, запекают «дикого» поросенка или куренка (как повезет), а то просто – сидят и греются.
Человеку непривычному лучше завязать нос платком или дышать широко открытым ртом, пока не научишься вдыхать ароматы костров и кислого порохового дыма, несвежей еды и свежего навоза, человеческого пота и человеческого же дерьма.
Утешало, что сейчас стычэнь, а когда придут люты да мажэц, снег начнет таять, а запахи будут еще резче и пакостней – война закончится…
Шатры и палатки, шалаши и крытые телеги наставлены так, как хотели их обитатели – личная армия короля, магнаты из посполитова рушения и союзники – казаки гетмана Сагайдачного, татары Давлет-хана и русские холопы, набранные из покоренных земель. Будь у принца Владислава желание, разгромил бы армию отца, как когда-то Жолкевский разбил войско Дмитрия Шуйского. Но, как пошутил великий коронный гетман: «В таком бедламе можно не бояться врага – он сам заблудится!» Гетман, любивший порядок, предпочел разместить великопольских гусар поодаль от основного бивака. Так же поступил и великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич, в подчинении которого была тяжелая кавалерия и шляхта Великого княжества Литовского. Оба полководца помнили, что если свести вместе поляков и литвинов, начнется такое, что и враг не понадобится…
