Умер старик; остался сын, сто крат проклятый и сто крат разрешенный. Но он повторил отца: те же проклятия детям и те же разрешения. Оглашал ли он воздух покаянными воплями, не знаю; меня уже не было тогда в Коломне. Сын его, внук Максима Ивановича, был богат, нажив состояние нечистыми, даже бесчеловечными средствами, но попался, был судим и сослан на поселение. Это было громкое происшествие, доставившее всему городу торжество: сострадавших не оказалось ни души. Говорят, богач-сын оставлял нищим отца, заставлял его пресмыкаться, и набожная Коломна в стечении этих обстоятельств усматривала печать «проклятия», которое сами на свой род положили Максим Иванович и Иван Максимович.
Отдыхала душа на празднике, и Светлая неделя, равно как Рождество, имели для меня особенное значение, потому что с семилетнего, кажется, возраста, стали брать меня по приходу; то есть я сопровождал причт и точно так же получал, как и они, «за святыню». Я лично не находил в этом утешения, потому что получаемые деньги отдаваемы были отцу, и тот за труды мои награждал меня уже по окончании всего славленья не более как несколькими грошами. Много ли я всего набирал, точно не умею определить, но помню, что брат-учитель говорил, шутя, ученикам обо мне: «Он богач, у него есть тридцать рублей пятачками». Это значило, что отец откладывал собранные мною деньги, разменяв их предварительно на серебряные пятачки. Полагаю, что брат преувеличил. Но по его словам, стало быть, у меня накопилось до полутораста пятачков (они ходили, помнится, по 22 копейки) примерно в два года и, следовательно, я «нахаживал» в каждую святыню более семи рублей. Это много. Я помню дележи денег всего причта, после Рождественской и Светлонедельной святынь. На долю отца доставалось 60 рублей, без малого или с небольшим; по 20 рублей — дьячкам. Словом, выхаживалось всеми до ста рублей. Следовательно, если я набирал до восьми рублей, это был доход значительный. Не во всех домах мне давали и не везде одинаково: где копейку, где грош, где пятак екатерининский, тяжелый, а где и пятачок серебряный и даже гривенник. Тридцать рублей, собранные мною и лежавшие у отца в виде пятачков, поступили в часть приданого старшей сестре Марье Петровне; это было мое усердие и воля отца.
Шестьдесят рублей, и притом ассигнациями, — это был самый крупный доход моего батюшки. Такого он не получал еще ни в какое другое время года и ни при каком случае. Требы были грошовые; свадьбы, которых бывало по одной, по две в год, давали высшее — синенькую, то есть пять рублей на всех; красненькая — это уже баснословно. А свадьба — дороже других вознаграждаемая треба. Я помню случай, как в 1840 году, по случаю дороговизны хлеба, брат московский стеснился содержать меня даром и высчитал батюшке, что за содержание меня приходится 90 рублей. Приехал я в Коломну, и отец, при обратном проводе меня, стал отсчитывать вместе со мною медные гроши и копейки, которые откладывал он, чтобы накопить требуемую сумму. Девяносто рублей копейками, грошами, пятаками, изредка попадалась серебряная мелочь! Тяжелы были эти девяносто и в буквальном смысле, веса много: но каково было мне отнимать это сбережение, зная, каким медленным процессом оно достигнуто?
Положение духовенства и в других приходах не блистало, но было во всяком случае лучше, отчасти по относительному богатству приходов, а более всего по практичности иереев, которой был лишен отец. В числе доходов городского духовенства не малую часть составляет «проскомидия» (поминовение за литургией). По старозаветному, родитель мой служил обедни не каждый день, а при жизни своей «Мавруши» и тем реже. Он строго следовал правилу Служебника, повелевавшему супружеское воздержание пред днем литургии и запрещавшему литургию «нечистому». Молодые иереи поступили и начали, к немалому удивлению, служить ежедневно, а на недоумение, выражаемое по этому поводу стариками, отвечали с улыбкой:
«Э, что позвонишь, то и получишь». Ежедневным звоном привлекался ежедневный доход с проскомидии, а с тем и другие поминовения в виде сорокоустов, полугодичных и годичных, которые дотоле заказывались почти исключительно в монастырях и соборах, где служба обязательно ежедневная.
Не довольствуясь ежедневностью, отцы стали привлекать православных ранним звоном. Для торгового человека важно кончить набожные дела прежде начатия мирских. Отсюда конкуренция: кто раньше ударит? Пошли вперегонки, и не знаю, на какой точке теперь остановились. А в старые времена, чего я уже не запомню, ранние обедни даже вообще запрещались, и одна из коломенских церквей (Николы в Городе) обязана, сказывали мне, самым сооружением этому правилу: в виде привилегии, специально для этого сооруженному храму дозволены были обедни ранее указного часа. Подобный процесс совершается теперь, но не с обеднями, а со всенощными. В зимнее время они первоначально совсем не полагались по приходам (говорю о московских); затем, в виде привилегии, по особому ходатайству дозволены некоторым; недалеко время, что войдут в общий обычай, и, конечно, нет разумных оснований тому препятствовать.
Праздник Рождества ли, Пасхи ли, когда предстояло хождение по приходу, сопровождался неизменно теми же обстоятельствами. Беру Рождество. Ранним, ранним утром, часу в третьем, тотчас после утрени, садимся в сани (выпрошенные всегда у Мещанинова) и едем «по чужим», то есть не по нашим прихожанам, а по тем, кто хотя чужого прихода, но нас принимает или даже принимает всех. Маршрут назначается, кем начинать, кем кончить. Кончаем Запрудом, самою дальнею стороной, откуда возвращаемся уже при благовесте к обедне. Жутко бывало мне это время: всегда мороз, руки и ноги коченеют, а при проезде чрез Большую (Астраханскую) улицу овладевало уныние, подобное тому, какое ощущал я при звуках отбиваемой косы. Большая улица — тракт из хлебородных губерний в Москву. Зимами все ночи напролет тянулись и к Москве, и обратно бесконечные обозы, путь которых сопровождался однообразным, равномерным стуком полозьев о ступеньки, образованные в снегу копытами лошадей. Тук-тук-тук, и это в бесконечность, в непрестанном, не умолкающем однообразии, одним и тем же размером.
Любознательность питалась рассматриваньем купеческих хором. Я узнал о существовании столовых часов: их указал мне отец в одном доме (Токарева), и каждый раз, каждые Святки и каждую Святую, мы подходили к ним неизменно и рассматривали. В другом доме был зимний сад; то есть зала, в которой нас принимали, была уставлена померанцевыми и лавровыми деревьями в кадках и была прохладна, что мне очень не нравилось, потому что озябшие члены просили тепла. В третьем столь же неизменно, после того как приложатся хозяева ко кресту, заходит речь, не написал ли еще чего-нибудь хозяйский сын (самоучка-живописец). Стены залы, в которой нас принимали, размалеваны были масляными красками от пола до потолка; сюжет патриотический; «Взятие Шумлы», «Штурм Варшавы», и я становился возле какого-то генерала во весь рост на коне, в треугольной шляпе, с поднятою шпагой. Даже на мои детские глаза малевка была очень плохая, но любезность требовала осведомиться о художнике-самоучке. Услышал я в первый раз, при том же славленье, гнусавое гудение старообрядцев. Нам пришлось в одном доме дожидаться в передней, пока кончат они свое пение; пономарь Андреич не упустил при этом вполголоса передразнивать их, а отец, сдерживая улыбку, останавливал его. При том же славленье познакомился я и с городскою беднотой: с мазаными лачугами, покривившимися набок, а то и с каменными, но у которых стены внутри были полосатые, серого и черного цвета, черного как сажа, с ручьями сырости на них, с окнами из стекол только наполовину, а наполовину из сахарной бумаги, с воздухом столь нестерпимым, что одну семью, жавшуюся в таком угле, я прозвал «Варькою вонючей» (по имени домохозяйки). Были такие семьи, и мы их посещали, причем не всегда даже брали деньги; отец отстранял руку, протягивавшуюся дать, может быть, пятак; он знал, что пятак этот дорог был семье, хотя еще дороже «святыня»; не обходил он такие семьи «святыней», но и отказывался от пятака. Это бескорыстное утешение святыни доставляемо было, понятно, только своим прихожанам, по которым путешествие совершалось днем, продолжаясь не только в первый день праздника, но и в следующие. Шло исподволь, и притом по чинам; посещали тех прежде, кто значительнее и может обидеться на недостаточное внимание; рассчитывали и то, в каком доме не отпустят без чая. Дом Мещанинова, как первого прихожанина, посещаем был не только прежде других, но и прежде чужих, непосредственно после заутрени первого дня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
