Северцов выдержал паузу, опять в упор глядя на Стрижевского. Тот, пуская клубы дыма из своей элегантной трубки, кивнул головой в знак внимания. Рассказ Николая Алексеевича трогал какие–то скрытые струны в его душе. Где–то далеко, далеко за горами ему грезилась Великая Тайна. Чтобы достичь ее, надо преодолеть бездонные пропасти, острые снеговые пики, пройти невредимым мимо орд диких и свирепых народов, готовых разорвать вас на куски. И существовали люди, готовые на лишения и испытания, решившиеся дойти до этой Великой Тайны, отказавшиеся от всего того, что составляет сущность его, Василия Михайловича, жизни. Это было страшно и непонятно. Стрижевский хотел разобраться в своих чувствах.
– После успешной защиты магистерской диссертации, – продолжал рассказ Северцов, – я получил приглашение Императорского Географического общества возглавить экспедицию к Сырдарье. В ней участвовало только трое ученых: я, в качестве зоолога, Борщов – ботаник и топограф Алексеев. У нас было несколько препараторов. Рассчитана была экспедиция на два года – 1857 и 1858.
Как раз перед путешествием мне довелось беседовать с одним офицером, недавно вернувшимся из Семиречья. Он так восторженно описывал красоты природы вокруг Сырдарьи, что я вспыхнул новой усиленной страстью к Азии. Офицер вдохновенно описывал обилие птиц, зверей, наполняющих густые прибрежные заросли. Я его слушал и радовался, что еду в этот земной рай для натуралиста. К великой реке мы добрались лишь в ноябре 1857 года. Представьте себе, Василий Михайлович, мое разочарование. Этот рай натуралиста был похож на мои мечты, которые рождались в моей голове, как уксус на колесо! Обширные безводные пространства, лишенные какой–либо растительности, голые кустарники по берегам закованной в лед реки. Но коллекции я собрал богатые!
Зиму мы переждали в форте Перовском. И лишь в середине апреля нам удалось пройти вверх по Сырдарье. Вы меня извините, Василий Михайлович, если я рассказываю излишне подробно. Но я хочу, чтобы вы поняли, какие мысли и стремления мной владели в то время. Кроме того, как вы, наверное, помните, в январе 1858 года умер мой отец Алексей Петрович. Мне пришлось покинуть форт и добираться до Воронежа, где жили мои родители. Вернулся я лишь в феврале.
Надо сказать, что форт Перовский находился вблизи с границей Кокандского ханства. Местные жители–казахи подвергались постоянным нападениям кокандских отрядов. Путешествовать в степи было небезопасно. В моем отряде было восемь казаков и два охотника.
Однажды, а именно 26 апреля, я поехал на озеро Джарты–куль с препаратором, в сопровождении трех казаков и двух проводников. Мы охотились и пополняли наши коллекции.
И вот около берега озера мы заметили двух козлят. У нас в головах зародилась жестокая идея – дождаться прихода матки и подстрелить ее для коллекции. Мы с Гурьяновым, моим препаратором, залегли в засаду. Но мы не долго там были, прискакали проводники и объявили, что на нас двигается шайка кокандцев. Я послал проводников в лагерь за помощью. Сами же мы приготовились отбить нападение.
Кокандцы налетели как вихрь. Гурьянов был ранен, и я приказал ему спрятаться в зарослях. Казаки спешно ускакали прочь, и я остался с противником один на один. Я хотел было последовать за казаками, но впереди и сзади были кокандцы. Один из них догнал мою лошадь и ранил меня пикой. Вот тут мной овладела злоба пойманного волка, кусающего своих ловцов с яростью безнадежного отчаяния. Я уже не надеялся спастись и решил не достаться им даром. Я хорошо стрелял и послал пулю в своего противника. Он упал мертвым поперек дороги, а его конь помчался дальше без седока. Труп кокандца тут же сыграл злую шутку со мной, моя лошадь споткнулась перед ним и я, обернувшись, для следующего выстрела был пронзен пикой в грудь. Неудачно досланная в ствол пуля разорвала ствол моего ружья, а сам я полетел наземь. Рассвирепевший кокандец нанес мне несколько ударов шашкой по голове. Расколол скулу, разбил череп и принялся отсекать голову ударами по шее. Его подоспевшие товарищи спасли мне жизнь. Они решили взять за меня выкуп и сохранили жизнь. Меня, израненного, потащили на аркане по земле вслед за конем. Но, видя, что живым они пленника не довезут до своего лагеря, вскоре привязали к седлу лошади и привезли в Джаны–Курган. Потом меня доставили в город Туркестан.
Вот там был настоящий рай для натуралиста. В сочных зеленых зарослях пели соловьи. В небе парили орлы, кругом бегали жаворонки и ползали земляные черепахи. Меня сильно занимал хребет Кара–Тау. Он теперь был очень близок от меня. Я изучал гальку, пытаясь понять геологическое строение местных гор.
В плену я провел месяц. Раны сильно загноились и покраснели. Я боялся, что начнется гангрена. Я потерял надежду на спасение. Не принимая никакого лечения, я ждал смерти как единственного способа освобождения от своих мучений. Вскоре я уже не мог ходить без посторонней помощи. Единственное, что связывало меня с жизнью, – это наблюдение за поведением птиц.
Освобождение пришло неожиданно. Генерал Данзас, узнав о моем пленении, выступил с большим отрядом к Джулеку и потребовал немедленной выдачи пленника. Известие об этом я получил от самих кокандцев, которые привязались ко мне и наперебой выкрикивали мне эту радостную весть. В этот день я блаженствовал. Даже город Туркестан мне нравился, хоть и был моей тюрьмой. Не много помню я на своем веку таких отрадных впечатлений!
Северцов умолк, и в кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов. Стрижевский, время от времени осторожно выпускающий струю табачного дыма, ожидал продолжения рассказа, но Николай Алексеевич в думах был уже далеко отсюда. Наконец, Стрижевский шевельнулся и спросил:
– И что же произошло дальше, Николай Алексеевич?
Северцов встрепенулся и проговорил:
– Ожидая освобождения, я начал лечиться. Естественно, в Туркестане и нечего было ожидать наличия каких–нибудь современных лекарственных средств. Моим врачеванием занялся Абселям – русский пленный, который принял мусульманство. Мне во время моего пленения тоже предлагали принять ислам, в противном случае угрожали пожизненным заточением в зиндане или грозили посадить на кол. Я знал, что их угрозы вполне реальны. Я был наслышан о казни Стотдарта и Коноли в Бухаре. Если вы помните, в 1857 году в Кашгаре на кол был посажен Адольф Шлагинтвейт, первый исследователь, который воочию увидел Тянь–Шань. Так что я понимал свое положение. Но принять магометанство наотрез отказался. Так вот, Абселям лечил оригинальным кокандским средством: к ранам прикладывалась сырая парная баранина, затем они посыпались порошком, куда входили толченые черепашьи яйца и сушенные змеи. И вы представьте, Василий Михайлович, раны, которые непременно должны были перейти в гангрену, затянулись, и я пошел на поправку! Ровно через 31 день после своего пленения я вернулся в форт Перовский. Вид у меня был ужасный, самостоятельно передвигаться я не мог, но я чувствовал себя счастливым. Все самое ужасное было позади…
Стрижевский готов был и дальше слушать историю Северцова. Но по тому, как тот неожиданно умолк и отдался своим внутренним думам, Василий Михайлович понял, что вопрос, который задал ему Северцов, мучит ученого. Стрижевский знал, что условности не для Северцова. Он мог, зайдя к кому–нибудь на прием, бесцеремонно схватить интересующий его журнал с криком: «А, у вас уже есть!» и тут же усесться читать, оставив публику в полном недоумении.
Стрижевский, наконец, решился потревожить Северцова:
– Уважаемый Николай Алексеевич! Я не хотел бы выглядеть нескромным, но не откажите принять мою помощь. Я готов помочь вам с вашей публикацией. Скажите мне, сколько требуется денег для печати ваших работ. Я также готов помочь вам с ведением хозяйства.
Видя протестующие жесты Северцова, Стрижевский добавил:
– Вы меня очень бы обязали, если бы приняли мою помощь. В конце концов, если вас не устраивают мои предложения, мы могли бы обсудить аренду ваших земель.
Через некоторое время дверь кабинета распахнулась, и из него стремительно вышел Северцов, увлекая за собой Стрижевского. Николай Алексеевич громогласно потребовал пригласить к ним жену Софью Александровну.
– Софьюшка, – при ее появлении прогремел Северцов, – благодари, пожалуйста, нашего дорогого соседа Василия Михайловича. Он предлагает нам свою бескорыстную помощь. Мы немедленно едем в Воронеж. Там ждут мои работы. Василий Михайлович обещал все устроить.
Через полчаса все было готово к отъезду. Решили, что до железнодорожной станции Лиски они доберутся на экипаже Стрижевского. Северцов поверх мундира нацепил свою тяжелую меховую доху, и коляска двинулась в путь. Дорога вилась то по берегу Дона, то по самой замерзшей реке. Чтобы скоротать время, Стрижевский просил Северцова рассказывать о своих путешествиях. Вскоре он знал о трудном походе через высокогорные сырты Нарына, об удивительной поездке на Памир. С особой теплотой говорил Николай Алексеевич о горном озере Иссык–Куль:
