— Мы тебе надоели?
— А то!
— Так мы можем и покинуть твой гостеприимный остров.
— Неужели можете?
— А провизии на дорожку дашь?
— Полные трюмы!
Одиссей на такую готовность даже обиделся. Ублажай ее тут, дуру колхидскую, а она нос от пьяных ахейцев воротит. Никакая Цирцея не волшебница, в свиней пиратов и без колдовства превратить — раз плюнуть, вернее, напоить.
Не всех сумел заставить на корабль взойти, не всех даже поднял, некоторые так и остались лежать мертвецки пьяные. Потрогав ножкой, Цирцея сокрушенно покачала головой:
— Не, эти не проснутся. Да и к чему они тебе? Я прикажу местным раздать, может, кого приведут в чувство?
Все, хватит, погуляли, пора и домой! А как же двадцать лет отсутствия? Но Одиссей косился на круглый (в очередной раз!) живот Цирцеи и представлял себе такой же у Пенелопы. А что, где гарантия, что какой-то корабль с пьяной командой не унесет вместо Геркулесовых Столбов к Итаке?
— Вина больше в рот не возьму!
Не получилось, потому что не только до Итаки, обратно в свою Великую Зелень добрался еще ой как не скоро… Уже оставшись в бурю без спутников, попал на остров к нимфе Калипсо и семь лет жил там припеваючи на всем готовом. Сплошной отдых, потому что нимфа есть нимфа, работать не заставляла, только по ночам, но это же удовольствие, а не работа.
Однако надоесть может и рай, Одиссея потянуло домой на Итаку, хотя понимал, что там могут и не ждать после стольких лет отсутствия.
Но Калипсо в ответ на все намеки сначала морщилась, а потом фыркнула:
— Да плыви ты куда хочешь, надоел, как липучка!
— Это я-то?!
— Ты, ты, урод паршивый.
Одиссей на всякий случай потрогал свою голову. Конечно, за столько лет невзгод волосы поредели, лысина прощупывалась, и бороденка перестала курчавиться, как раньше, и два зуба он в боях и бурях потерял, а третий ему в драке выбили, и мышцы от многолетнего безделья обмякли, нет больше той силы и стати, а красавцем он никогда не был… Но чтоб вот так откровенно уродом обзывать!.. Пенелопа небось никогда бы так не сказала. Рыжим звала, а вот уродом нет.
А он Пенелопу забыл даже. Нет, несколько раз говорил, что женат, но всегда добавлял и Цирцее, и особенно Калипсо, что никакая земная жена с ней, нимфой, не сравнится. А что домой тянет, так там сын Телемах.
— А здесь кто?! — уперла руки в бока Калипсо. — Червяки болотные?!
Покосившись на возившихся в песочке мальчишек-погодков, Одиссей понял, что пора удирать, потому что халява рано или поздно заканчивается, нимфе уже надоело ходить беременной, да и сам виновник этих дел тоже надоел.
— Боги сказали, что пора домой отправляться, а с богами не поспоришь.
— Кто тебя держит-то? Не выгонишь…
— На чем я поплыву? Корабль построить помоги.
— Я тебе корабел? К тому же ты у нас плотник известный. И враль тоже. Топор вон там в сарае. Лес вон там, море там.
Твой отец герой…
Телемах рос, и ему уже не хватало простых отговорок вроде «твой отец герой, и ты таковым обязательно станешь». К тому же итакийцы ждали рассказов о подвигах своего царя. Никто не задавался вопросом, откуда Пенелопе известно об Одиссее, все считали, что рассказывает Афина.
Самым трудным оказалось не придумывать, а запоминать то, что говорила в прошлый, позапрошлый и какой-то еще раз. Цепкая память ребенка выхватывала незначительные для нее детали и сохраняла их.
Верила ли Пенелопа в то, что рассказывала? Пока это были всякие побасенки из жизни в лагере вокруг Трои, верила, потому что основывалась на настоящих рассказах участников похода, таковых нашлось немало, они, конечно, привирали, но где же виданы рассказы без легкого вранья? Таковые неинтересны.
Пенелопа привирала талантливо, ей верили, и постепенно по Элладе расходились именно ее версии всех событий. Рождалось то, что позже переработает великий слепец Гомер и что назовут «Илиадой».
Хуже стало, когда разговор зашел о дальнейших событиях. Что придумывать, если вообще не знаешь, где носит этого Одиссея, по каким морям, на каких островах, в чьих постелях? А Телемах требовал…
Пенелопа ткала, задумавшись. Руки проворно работали, а мысли текли сами по себе. Что отвечать сыну? Афина перестала рассказывать об отце? Но это значит либо что богиня перестала помогать самой Пенелопе (допустить такой мысли у итакийцев царица не могла, на вере в помощь богине держалось слишком многое), либо что она перестала помогать самому Одиссею (еще неизвестно, что хуже). Но что рассказывать дальше, она ведь не мореход, не знает ни островов, ни течений, ни названий племен, ни обычаев?
И еще вопрос: любой рассказ не должен быть бессмысленным, ведь до сих пор она внушала Телемаху и остальным, что Одиссей если не силен, как Геракл или Ахилл, то может взять хитростью, если не столь богат и влиятелен, как Агамемнон, то способен выкрутиться из любого положения. А к чему рассказывать теперь? Что она должна внушить сыну?
На третий день молчаливой упорной работы за ткацким станом (Эвриклея ходила вокруг кругами, но так ничего и не смогла понять) Пенелопа вдруг решила… пересказывать историю путешествия аргонавтов, только подставляя те названия, какие ей известны! Царица хорошо помнила рассказы о приключениях аргонавтов, потому что в том походе участвовали ее двоюродные братья — Диоскуры (близнецы) Кастор и Полидевк. Конечно, они не такие болтуны, как Одиссей, но все же живописали многое.
Пенелопа уже поняла, что на Итаке не слишком сведущи в событиях, происходивших с Ясоном и его товарищами, а потому начала рассказывать уверенно. Восторженный Телемах принял первый же рассказ о кулачном бое с царем острова Лесбос на веру, зато все поняла Эвриклея:
— Аргонавтов пересказываешь? Осторожней, чтобы не запутаться, не то получится вранье, насмешка над героем, а не рассказ о нем.
— Насмешка? А над ним и стоит посмеяться! Где его носит столько времени? Все уже давно дома, один Одиссей где-то мотается.
Она рассказывала, те, кто размышлял над услышанным, быстро поняли, что это пародия, но большинство до размышлений не снисходило, Одиссей о себе всегда много чего рассказывал, потому и теперь верили любой выдумке.
Теперь рождался следующий эпос — «Одиссея», откровенная пародия на рассказ об аргонавтах. Не все использовала Пенелопа, что-то и она забыла, что-то просто не хотелось повторять ввиду явного завирательства, чему-то не могла подобрать подходящие названия из тех, что помнила. Но в целом выходило складно, не хуже, чем про аргонавтов.
Телемах, не искушенный в рассказах о своих двоюродных дядях, верил и остальным пересказывал, блестя глазами. Мальчишки тоже верили и разносили по Итаке, а оттуда по всей Элладе. Но взрослые были умней, и рассказы о «подвигах» блудного царя Итаки вместо героической эпопеи незаметно переходили в область анекдотов. «Приплыл как-то Одиссей в землю лотофагов…»
Все откровенно дивились тому, что Пенелопа не стареет, а царица смеялась:
— Я должна встретить мужа молодой, такой, какой провожала.
Хотелось спросить: а что потом?
Этот вопрос не раз задавала и Пенелопа:
— Эвриклея, если твои средства не колдовство, то смогут ли они меня и дальше держать молодой?
— Тебя не средства держат, а ты сама. Кто больше тебя двигается, кто спокойней всех, а морщинки — они от гримас и злости чаще всего бывают. Если очень злая, так и в молодости вся в морщинах.
Но каждый день что-то растирала и всю царицу с головы до ног обмазывала.
День за днем, год за годом. Дом, хозяйство, пусть маленькое, но царство… А Одиссея все нет. Кого теперь-то ждать молодой, красивой, разумной царице?
Незаметно состарился Евпейт, хотя мысли породниться с Пенелопой не бросил. Правда, теперь итакийца больше привлекали закрома Пенелопы, чем сама женщина, понимал, что не потянет.
Но Евпейт не оставил своей задумки со сватовством. Он умел все делать медленно, но основательно. Прошло время Евпейта, но наступило время Антиноя. Сын давнего врага Пенелопы не забыл красивую, стройную женщину, освещенную заходящим солнцем. Никакие покорные и услужливые рабыни не смогли вытравить этот образ из его сердца.
Антиной стал красивым юношей, а потом красивым мужчиной. Пора бы жениться, но его взор не желал останавливаться ни на ком, кроме царицы Пенелопы, которая, вообще-то, годилась ему почти в матери.
Заметив это впервые, Евпейт едва не наорал на сына, но потом призадумался. А почему бы и нет? Самый богатый (конечно, после самой царицы) на Итаке он, самый красивый и достойный жених — его сын Антиной. Почему бы этим не воспользоваться?
Евпейт сдержал свою давнюю угрозу. Когда на попытку Антиноя посвататься Пенелопа только рассмеялась в ответ, отец позвал сына.
— Хочешь взять в жены царицу?
— Хочу.
— Она много старше тебя, если не в матери, то в тетки годится.
