— Возьми меня с собой!
— Зачем? — на мгновение оторопел банкир. — Тебе-то ничто не угрожает.
— Угрожает или нет, а только я больше не могу жить по-прежнему… все прежнее для меня закончено! — выкрикнул писатель.
— А я не развлекаться еду, — отрезал Иволгин и резким, рубящим жестом показал, что отрезает Членову и пути в его новую жизнь.
— Мне нужны деньги, мне нужна женщина, нужен настоящий друг. — объяснил Членов, загибая пальцы для полноты и убедительности своего перечисления. — Мы поедем на машине?
— Никаких машин! — возразил Иволгин. — Электричка… Как все обычные люди, простые смертные… Затеряться в толпе — вот что главное.
Так Членов, который отделался у Кащея пинком, стал беглецом, как если бы тот угрожал ему чем-то гораздо более страшным. Банкир не хотел брать его с собой, но писатель увязался за ним, перестав спрашивать разрешения.
Тогда Иволгин заставил его снять приличный пиджак и надеть легкую поношенную курточку, которая затрещала под напором большого тела. Тревожно озираясь, они вышли на улицу и зашагали к трамвайной остановке. У Иволгина, казалось, глаза выросли на затылке, но и такое остросюжетное напряжение сил и возможностей не разгадывало и не разоблачало слежку. Иволгин видел сейчас своего приятеля простофилей и даже чем-то вроде деревенского дурачка, а себя мудрецом, и так было потому, что он сознавал враждебность мира, а Членов всего лишь беспечно и слепо катился по воле волн. Но банкир окончательно почувствовал бы и утвердил свое превосходство над Членовым, если бы увидел еще и посланцев Кащея, — для чего ему была нужна такая страшная определенность, он не знал, однако не сомневался, что ликовал бы как дитя, когда бы мог указать на нее Членову.
— Смотри в оба, — не уставал наставлять Иволгин.
Членов вертел головой во все стороны.
— Да не так, — сердился финансист. — Ты же похож на испуганную курицу, любой заподозрит, что с тобой что-то неладно. И это инженер человеческих душ!
— Говорят, я плохой писатель, — печально вздыхал Членов.
Они приехали на вокзал, где все было чересчур убого и скучно для дельца, с некоторых пор привыкшего к достатку. На огромной площади, куда бесформенная громада вокзала выходила фасадом, Иволгин почувствовал себя неуютно. Ему казалось, что кольцо сжимается вокруг него, смерть уже дышит ему в затылок.
Они влились в толпу, бурлившую у киосков с разной снедью. Иволгин заявил, что проголодался, и, купив пару бутербродов под горячий кофе, расположился за грязным столиком. Отсюда просматривалось большое пространство между кассами пригородных поездов и перроном. В сущности, банкир для того и затеял трапезу, чтобы без спешки и внимательно оглядеться.
Членов, который все еще был не в состоянии осмыслить свое новое положение, завел унылую шарманку:
— Что все это значит? Разве этот Кащей так уж опасен? Разве он посмеет тебя тронуть? Поверь, мы уже отделались от него. Я принял удар на себя! Сейчас не время говорить об этом, но когда-нибудь ты узнаешь подробности и поймешь, что у тебя есть все основания быть мной довольным. Знаешь что, давай прилично зарабатывать, Паша. Зачем все бросать и бежать неизвестно куда? Что, например, скажет твоя жена? Не одобрит, нет… Куда нас несет? Кстати, положение, в которое ты ставишь свою жену, приводит к вопросу: зачем обрекать бедную женщину на одиночество? Одиноких людей и без того пруд пруди… Давай честно работать и никому не мешать, Паша… Мне тесно в этой курточке…
Иволгин не слушал его. Заунывный голос спутника слился для него с шумом многолюдного места.
Его внимание сосредоточилось на высоком, крепко сбитом парне в расстегнутой чуть ли не до пояса рубахе. У всех, кто попадался Иволгину на глаза, были вещи, неподъемные тюки, по крайней мере сумки или маленькие чемоданы, а у этого парня не было в руках ничего. Как, кстати сказать, и у самого Иволгина, который взял в дорогу только деньги. Но Иволгину походное снаряжение заменял болтливый спутник, эта как бы музыкальная шкатулка, вздумавшая завести песнь о своей незадавшейся судьбе. А парень был подозрительно свободен от вещей, от связей, от затейливой мимики и быстрой сметливости в глазах, от всего, что делает человеческую жизнь заполненной и деятельной. Подобный мумии, он неподвижно возвышался над снующими людьми и только что не лопался от пустоты равнодушия.
Иволгин, глядя на подозрительного парня и воображая, как он, равнодушный и неумолимый, всаживает ему в спину нож, понял, что смертельная опасность — это нечто более серьезное, чем представлялось ему до сих пор, это не игра, а самый главный вопрос всякой жизни, и напрасно он думал кичиться перед Членовым своей криминально-приключенческой значительностью.
— Помолчи, — грубо оборвал Иволгин пустую болтовню Членова, который продолжал излагать свои жалобы и просьбы.
— Но я дело говорю, — обиженно возразил тот.
— Иди за мной.
И, швырнув на землю недоеденный бутерброд, Иволгин зашагал по направлению к выслеженному им парню. Членов поплелся за ним.
— Держись рядом со мной, не отставай, — тихо и каким-то угрожающим тоном велел Иволгин.
Членов понял, что беда, о которой говорил друг, близка. Но что она собой представляет? Что такое углядел банкир, чего не заметил он, Членов?
В этот момент они поравнялись с парнем, и Иволгин мог видеть, что тот и не шелохнулся, краем уха не повел. Однако он уже с какой-то суеверной животностью верил в причастность молодого незнакомца к его делу. Иволгин вдруг схватил Членова за плечи, повернул спиной к себе и с недюжинной силой толкнул на парня. От ужаса, как бы за один миг очутившись над бездной, Орест Павлович закричал, а Иволгин сломя голову побежал к перрону.
Каким-то чудом писатель не столкнулся с парнем и даже не упал. Он, извиваясь, словно его ужалила оса, на большой скорости обогнул того кругом и, не останавливаясь, помчался вдогонку за Иволгиным. Парень с ленивым изумлением смотрел им вслед. Для него то, что сделали эти двое, было выходкой сумасшедших, недостойных его внимания.
Членов догнал друга под табло, под которым, задрав головы и читая светящиеся объявления, толпились люди.
— Ты с ума сошел? Зачем ты меня толкнул? — закричал он.
Иволгин остановился, мельком взглянул на Членова, а затем осмотрел местность, разведывая возможную погоню.
— Ну, толкнул и толкнул… — начал Иволгин и вдруг взвизгнул: — А зачем ты за мной увязался? Я тебя просил?
— Увязался? Во всяком случае не для того, чтобы ты меня толкал!
— Сейчас не время обсуждать всякую чепуху, — раздраженно ответил Иволгин. От былого его добродушия не осталось и следа.
— Это не чепуха! — крикнул Орест Павлович. — Если ты собираешься подставлять меня всякий раз, когда тебе померещится опасность, то мы вряд ли далеко уедем.
— Мне нужно было проверить того парня, мне показалось, что он следит за нами, — объяснил банкир. — А рисковать я не могу… На мне деньги, банк… и дело партии…
— Я тоже в партии, — сказал Членов. — Но я не хочу отправляться на тот свет ради твоих идиотских идей.
— Идиотских? — вступил в политический диспут Иволгин. — Ты называешь идиотскими идеи, во имя которых сложили головы тысячи людей, безымянных борцов с диктатурой, с произволом власть имущих?..
— Мы не на митинге, так что не надо демагогии. Я все это знаю не хуже тебя, — перебил Членов. — Я тоже страдаю.
— Ах вот как, ты страдаешь! Бедненький! А между тем родина дала тебе все, что могла, и если бы не так называемые демократы, ты бы давно жил припеваючи.
— И это говоришь ты? Мне? Ты, который и сейчас живет припеваючи? Мне, который едва сводит концы с концами?
— Я даю деньги партии… чтобы такие, как ты, думали не о том, как свести концы с концами, а о скорейшем захвате власти.
— Ты мало даешь! — взорвался Членов.
— Мало даю? Как у тебя язык повернулся сказать такое?
Оресту Павловичу жалко было обижать друга, который несомненно страдал под градом его упреков, но он уже не мог остановиться и жутко полетел к новым обвинениям, по проторенной, впрочем, траектории:
— Мало! Именно что мало! Фактически ничего! Потому что сколько бы ты ни дал, это все равно ничто, пока ты не отдал все! Как можно быть таким двоедушным? Служить одновременно и золотому тельцу, и рабочему классу? Называть меня другом и рисковать моей жизнью как чем-то ничего не значащим в сравнении с твоей!
— Выходит, можно! Диалектика, братец!
— Это ты полагаешь, что можно, а на самом деле нельзя. И в действительности ты служишь мамоне — ей ты служишь на деле, а рабочему классу только на словах, иными словами, никак не служишь! И моей жизнью ты рискнул просто потому, что любишь только одного себя! Какая же это диалектика?
Они шли и обменивались почти заученными фразами в потоке спешащих к электричке людей, а сзади к ним все ближе и ближе, с таинственностью паука подбирался посланный Кащеем Дубыня.
