Подпольщик вернулся домой. Все, как было, написал в записке и повесился. Написал: «Понимаю, никого убедить не смогу. Недоверие ко мне прощаю». А прощать было нечего. Его хорошо знали, и ни у кого мысли не было немцам поверить. Товарищи доверяли ему безоговорочно.
— К чему ты это, отец?
— К тому, что права твоя Тамара. Ты должен верить своим товарищам. В данном случае старшим товарищам— судьям. Верить в то, что они верят тебе.
— Но ведь может судья ошибиться?
— Судья да, суд нет.
Как ни старались скрыть драматические события от Елены Ивановны, в конце концов она, конечно, все узнала.
Святослав Ильич воспринял это как трагедию. Он всегда старался оберегать жену от любых горестей, от малейших переживаний. Он не рассказывал ей о неприятностях на работе, и, поверь ему Елена Ивановна, ее муж стал бы уникальным, единственным, наверное, человеком в мире, у которого на службе все всегда великолепно, не бывает ни малейших туч, а лишь светит яркое солнце. Если у Святослава Ильича покалывало сердце, он, преувеличенно бодро напевая, шел в кабинет «поискать книгу», «сделать запись» или еще что-нибудь. Воровато оглядываясь, доставал запрятанный в глубине ящика валидол и торопливо совал его под язык. О том, что запас валидола незаметно пополняла Елена Ивановна, Святослав Ильич, разумеется, не догадывался. Она была мудрой женщиной, Елена Ивановна!
Святослав Ильич немало удивился ее реакции на Сережину драму. Он ждал слез, горестных вздохов, бестолковых хлопот. Ничуть не бывало! Елена Ивановна оставалась такой же ровной, спокойной. Она серьезно и внимательно выслушивала мужа и сына, теперь уже без утайки рассказывавших ей о ходе дела. Иногда высказывала толковые замечания. Свою главную задачу а эти трудные дни она видела в том, чтобы создавать дома ту теплую, дружную, радостную атмосферу, в которой сын и муж могли отвлечься, отдохнуть от хлопот и тревог, от напряжения и невеселых мыслей.
Увы, дела сына были не единственными, которые заботили Святослава Ильича.
Монастырский был заслуженным человеком, талантливым руководителем, его высоко ценили, с ним считались. Поэтому товарищ Лосев встал из-за стола, улыбнулся, предложил сесть. Расспросил о здоровье, о семье.
И лишь потом перешел к делу. Неприятному.
Святослав Ильич, что вы там затеяли в Каспийске?
— Ничего особенного, — ответил Монастырский, давно готовый к такому разговору. — Вы ведь знаете, что у нас в этом городе отличный легкоатлетический комплекс. С тех пор как вокруг него сосредоточились лучшие силы, стало ясно, что он отличный, но не первоклассный. А нужен первоклассный. Тогда можно гарантировать не только массовые занятия, но и воспитание спортсменов международного класса.
— Гарантировать? — прищурился Лосев.
— Твердо гарантировать, да, — подтвердил Монастырский. — Но для этого необходимо кое-что сделать.
— Кое-что? — снова переспросил Лосев.
— Да, по сравнению с результатами, думаю нынешние вложения не более чем «кое-что»: новое спортановое покрытие, восстановительный центр, закрытый манеж; хорошо бы бассейн, козырек над трибуной, да и трибуну расширить. Нужны высококвалифицированные специалисты, тренеры. Их придется обеспечить жильем, создать условия для работы. Нужны ставки…
— И где вы собираетесь все это взять?
— Исключительно за счет внутренних резервов. Сниму ставки из других, менее перспективных, мест. То же со спортаном, с материалами, то же с финансовыми средствами. Кроме того, мне обещана помощь городской комсомольской организации, горкома партии. Думаем широко использовать метод народной стройки.
— Может быть, запланировать строительство нового грандиозного комплекса? — спросил Лосев, и неясно было, иронизирует он или говорит серьезно.
Нет, — твердо сказал Монастырский, — считаю, что надо прежде всего совершенствовать, расширять существующие сооружения, а потом уж строить новые. Больно много у нас стоит начатых строительством и незаконченных! А тут готовый. Надо только руки приложить, чтобы засверкал.
Если б только руки приложить, — задумчиво проговорил Лосев, — а то ведь и средства вложить — вот в чем вопрос. Почитайте.
Он пододвинул к Монастырскому несколько листков.
Святослав Ильич углубился в чтение. Чего здесь только не было! Анонимка, в которой его обвиняли в личной заинтересованности. Мол, под прикрытием комплекса потерявший совесть председатель ЦС намерен построить себе дачу на побережье с баней и бассейном. Возмущенное письмо одного из членов президиума, председателя республиканского совета, решительно протестующего против изъятия у него строительных фондов и ставок ради Каспийска. Автор письма при этом объяснял: то, что у него уже год ставки висят и вакансии не заполнены, свидетельствует о требовательности в подборе кадров — не нашли еще достойных. Было письмо другого члена президиума. Тот соглашался с Монастырским, но считал необходимым подождать года три-четыре, посмотреть, прикинуть, взвесить. Имелось отношение из финансовых органов, куда, как и предупреждал, сообщил свое мнение главный бухгалтер. Была и еще одна анонимка, совсем уж гнусная, где председателя ЦС обливали грязью по всем статьям, и особенно за то, что он не ценит лучших работников своего общества, лишает их беспричинно премий и квартир, а квартиры те дает своим любовницам. В заключение подробно говорилось о том, что яблочко от яблони далеко не падает, что сын у Монастырского — преступник, убивший в пьяной драке человека, а папочка сейчас всех покупает, использует свои связи, чтоб замять дело.
Закончив читать, Монастырский поднял глаза на Лосева.
— Вот так, — сказал Лосев. — Последнюю-то бумажку могли не читать — такие мы в корзину выбрасываем, — и, брезгливо проморщившись, действительно скомкал анонимку и выбросил в корзину. — Но есть ведь и дельные бумаги, — он помолчал. — Есть и в поддержку.
Лосев подвинул к Монастырскому еще несколько листков.
Здесь было письмо одного очень авторитетного члена президиума, который писал, что знает — будут письма против, возражения и так далее, поэтому считает своим долгом направить в письменном виде свое личное мнение. Он считает действия председателя ЦС совершенно правильными и своевременными. Другое письмо, спущенное из инстанций, также поддерживающее решение Монастырского, было подписано секретарем Каспийского горкома партии.
Наконец, на нескольких листках от руки написали свое мнение юные члены легкоатлетической секции каспийской «Эстафеты». При этом они давали торжественное обязательство в случае создания комплекса выполнить такие-то нормы — кто разрядника, кто мастера, — а кто и побить всесоюзный юношеский и даже взрослый рекорды.
Почему-то именно это последнее наивное послание определило дальнейшее настроение Монастырского.
Он вдруг весело улыбнулся и сказал, показывая на письмо:
— Знаете, ведь для них все делается. Они здесь главные авторитеты.
— Но выговор-то, Святослав Ильич, вы получите, а не они.
— Что ж, я готов за каждый рекорд, который они побьют, по два выговора получать. Без трудов, говорят, ничего не дается.
— Если труды оправдываются, — многозначительно заметил Лосев. — Словом, советую все это еще раз продумать, рассмотреть на президиуме. Возможно, мы это тоже обсудим и примем нужное решение. Вы знаете, чем это может кончиться.
— Знаю, — сказал Монастырский, вставая, — но честно предупреждаю — буду настаивать на своем.
— Дело ваше, — сухо произнес Лосев. — До свидания.
— Ничего они не сделают, хоть сто томов напишут, — сказал, как только машина тронулась, всеведущий Вольдемар. — Не справиться им с Ковровым.
— Это как понять? — спросил Монастырский. Осадок от недавнего разговора не мог притушить хорошего настроения, возникшего после чтения письма юных каспийцев. — С Ковровым не справятся, а со мной?
— Так, товарищ председатель, вы-то сами с Ковровым справиться не смогли! Поддержали его.
— Никогда бы не поддержал, — убежденно сказал Монастырский, — если б не ты. Ты же за него просил, а твою просьбу не уважить нельзя…
Вольдемар подозрительно посмотрел на своего шефа в зеркальце заднего вида, но ничего не сказал.
Вернувшись в свой кабинет, выслушав Наташу — кто звонил, что передавали, кто заходил, — Монастырский добрых полчаса говорил по телефону, затем просмотрел и расписал почту.
Зашли кадровик, инспектор по работе в техникумах, старший тренер по волейболу. Речь шла об утверждении преподавателем одного из техникумов физкультуры, которыми располагала «Эстафета», молодой перспективной спортсменки, только что защитившей диссертацию. Никаких сомнений в том, что она достойна занимать эту должность, не было. Сложность заключалась в другом. Здесь в Москве Людмила Пинаева — мастер спорта по волейболу — имела все возможности для совершенствования своего мастерства; она была кандидатом в сборную страны, капитаном первой команды «Эстафеты» и успешно совмещала работу старшего преподавателя со спортом.
