— Они совершенно на тебя не похожи, — сказал Наран, чтобы что-то сказать. — И друг на друга не похожи. Они не сёстры?
Он сидел, спрятав руки между коленями и стараясь стать как можно незаметнее перед этими острыми, как сталь, взглядами. Ни в одном аиле женщина не позволяла себе так смотреть на мужчину. Хотя к этим взглядам, помимо любопытства, примешивалась гадливость и где-то, в самой малой толике — страх. Только взгляд Налим не выражал ничего конкретного. Там была сердцевина, какое-то чувство, только вот расколоть скорлупу его у Нарана пока не хватало сил. И всё же под этим взглядом он чувствовал себя неуютнее всего.
— Ты прав, — улыбнулся монгол. — Они не мои настоящие дочери. В лихие времена, когда мы ещё странствовали разбойничьим аилом по пустыне и грабили местные караваны и селения, в виде добычи мы приживали себе детей. Мы воспитывали их всем аилом практически с младенчества — или же с малых лет. Тех, кто постарше, было легче убить, чем возится с ними… Позже, когда мои товарищи решили отойти от дела, повзрослевшие сыновья решили уйти с ними. А девочки остались со мной.
— Мы любим папу, — строго сказала одна, та, которая помладше.
Атаман улыбнулся:
— Говорят, что девочки рождаются, если мужчина слабее своей жены по личным качествам и не может полностью её контролировать. Если он не завладел её умом и её чувствами полностью… Я решил доказать, что мужчина, воспитывающий много женщин сразу, тоже может быть сильным. Поэтому брал себе на воспитание только девочек. Выросли все в папу. Я иногда сам поражаюсь их жестокости. Говорят, дети — как твоё отражение в реке. Плывёт и колыхается, и кажется, что отражает всё не так, как надо. А на самом деле повторяет движения в точности, и вообще в них куда больше тебя, чем ты мог бы подумать.
Наран покивал, пытаясь отвлечься от этих кинжальных взглядов и понять логику. С одной стороны, атаман выглядит рядом со своими дочерьми как телёнок рядом с коршунами. С другой — он с видимым удовольствием катает их на спине, и они подчиняются каждому его слову быстрее, чем стал бы подчиняться любой сын. Сыновья вообще обычно в этом возрасте подчиняются кому либо с большой неохотой — Наран помнил это по себе и по своим бывшим приятелям. Всё их существо бунтует, и взгляд становится бешеным, как у оленя, у которого режутся рога. Кажется, спустись с небес вдруг Тенгри (по своему же собственному усу! Есть старинные предания, согласно которым Верховный Бог иногда спускает на землю свой собственный ус и по нему, как по верёвке, нисходит к своим степям-кобылицам), эти подрастающие демоны стали бы препираться и с ним.
Девочки уже помешивали на костре похлёбку, скребли песком миски, пытаясь избавить их от следов прошлой трапезы и подготовить к новой. Жужжали вокруг, словно пчёлы, переговариваясь друг с другом высокими голосами, как перекрикиваются в косяке гуси. Отец, исполненный гордости, придвинулся к гостям поближе и рассказывал, понизив голос до шёпота:
— Когда-нибудь они все повыходят замуж и уедут с мужьями в их аилы. Когда-нибудь кто-нибудь приедет нарвать этих степных цветов в свою юрту. Для девочек я даже сочинил легенды. Каждой свою. Остроте сказал, что её уже видит в своей волшебной луже могущественный горный шаман. Когда-нибудь он дохромает до своего коня, чтобы cпуститься с гор и увезти её в свой шатёр, где не переставая гремит над котелком карликовая гроза, где пауки размером с человеческую голову, а по ковру бродят стада бизонов. Она у меня самая любознательная, ей такое нравится… Сайга уже выдана замуж за сына моего друга, и как только он подрастёт, он за ней примчится. Я только надеюсь, что они с отцом четыре года назад добрались до своего аила без происшествий. Младшенькой, Мотыльку, пообещал, что её выкрадет из моей горы горячий молодец, который будет проезжать мимо и увидит, как она сидит на холме и смотрит на закат. Якобы мне привиделось такое во сне. С тех пор она не пропустила ни одного заката.
Нарану было неуютно. Раз за разом он оглядывался, ища пути к отступлению и не находил их. Разглядывал вспотевшие виски Атамана, его уши, и на зубах возникала приятная жёсткость хрящика, но раз за разом отказывался от назойливой идеи попробовать их на вкус. Девочки, может быть, и кажутся хрупкими, но движения их остры, как клюв зимородка, а в позах совсем нет страха, и Наран верил, что, если накинутся все вместе, они разорвут двух мужчин на части. От костра волнами шёл жар, от этого и от количества людей совсем рядом под одеждой, казалось, начинал вздыматься загривок. Урувая после того, как по пещере разлился запах мясной похлёбки, будто подменили. С каждым вдохом он будто бы становился всё толще, на девочек глядел, как на кружащихся вокруг мух, щёки и подбородок оплывали, словно усы снежного деда под лучами первого весеннего солнца, бесконечно стремились к земле.
Наран будто бы невзначай коснулся локтя приятеля, и тот утёр со лба пот:
— Устал.
Атаман выдохся. Он принял от младшей дочери стакан воды, и опустошил его, шумно чавкая, и капая себе на живот. Наран воспользовался паузой и спросил:
— Что же ты берёшь с тех, кому почти нечего тебе отдать? Ведь в большой степи ты можешь наловить лишь репейник, что гоняет ветер с севера на ют и с запада на восток. Мы и есть тот репейник. Посмотри на нас! Даже мясо на наших костях усохло под солнцем.
— По-разному. Чаще всего можно заиметь коней, — Атаман утёрся и продемонстрировал поредевшие зубы. — Но больше мне нравится собирать слова. В этой глуши совершенно не с кем поговорить. Когда-то давно, когда мои друзья ещё были со мной, разбойничество и грабёж имели гораздо больше смысла. Тогда подвесить человека кверху ногами, и вытрясти из него несколько истошных криков было куда приятнее. Вон, смотрите, с тех времён у меня осталось немало сувениров.
Только теперь Наран заметил среди шматов отбитого, обескровленного и слегка подкопчённого мяса человеческие уши и кисти рук без пальцев, нанизанные на пучки конских волос. Скрюченные, сведённые навечно судорогой пальцы висели отдельно, похожие на больших высохших улиток. Вокруг кружило несколько мух.
Урувай икнул, в глаза возвращались живые эмоции. Наран отчаянно надеялся теперь, что хотя бы всё остальное раньше принадлежало животным. Вон те рёбра, к примеру, вполне могли бы жить когда-то в такой же грудной клетке, как у него. Он вдруг понял, что уже начал забывать то гнетущее чувство, когда твёрдый, как сталь, и воняющий, как тысяча гиен, клюв начинает приближаться к твоим глазам. И вот теперь оно вернулось.
— Где теперь сыщешь теперь моих друзей? — улыбка поблекла, и Атаман обхватил голову руками. — Вот до чего докатился я, разбойник, чья слава гремела по пескам Каракум и который, как нож меж рёбрами, проникал глубоко в плодородные и страшные леса запада. Я охочусь теперь за возможностью поговорить с живыми душами. И они мне куда больше теперь важны живыми, чем мёртвыми.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
