Так, например, портрет юродивого в «Бесах» воспринимается неоднозначно. С одной стороны, нельзя не признать, что он изобилует отталкивающими подробностями: «Это был довольно большой, одутловатый, желтый лицом человек, лет пятидесяти пяти, белокурый и лысый, с жидкими волосами, бривший бороду, с раздутою правою щекой и как бы несколько перекосившимся ртом, с большою бородавкой близ левой ноздри, с узенькими глазками и с спокойным, солидным, заспанным выражением лица» (10, 256). В то же время подчеркнутую непривлекательность наружности Семена Яковлевича можно объяснить не только его болезненностью, как считает Дубеник[335], но и стремлением автора «Бесов» противопоставить внешнему убожеству юродивого его скрытую духовную сущность. С большой уверенностью можно сказать, что в основу приведенного портрета юродивого легло не столько словесное описание внешности Ивана Яковлевича, помещенное в «Житии» Прыжова («Лоб высокий, голова лысая, лицо какое-то придавленное»[336]), сколько иллюстрация, портрет юродивого, сделанный неизвестным художником и помещенный в этой же брошюре в качестве приложения.
В «Житии» Прыжова юродивого отличает ужасающая нечистоплотность, что производит на читателя крайне неприятное впечатление: «…у Ивана Яковлевича и рубашка, и одеяло, и наволочка из темноватого ситца. И этот темный цвет белья, и обычай Ивана Яковлевича совершать на постели все отправления, как-то обеды и ужины (он все ест руками — будь это щи или каша) и о себя обтираться — все это делает из его постели какую-то темно-грязную массу, к которой трудно и подойти»[337]. На неопрятность юродивого в «Бесах» нет и намека: «одет <Семен Яковлевич> был по-немецки, в черный сюртук, но без жилета и без галстука. Из-под сюртука выглядывала довольно толстая, но белая рубашка» (10, 256). Как видим, текст романа лишен крайне отталкивающих подробностей источника, однако содержит немаловажную деталь: юродивый одет по-немецки. В контексте миропонимания Достоевского эта деталь может указывать на оторванность персонажа от народных корней, «почвы». С другой стороны, описание одежды Семена Яковлевича можно объяснить соответствием тому же изображению юродивого, которое помещено в сочинении Прыжова как иллюстрация.
Внимание к бытовым деталям в описании Семена Яковлевича заимствовано Достоевским главным образом из текста Прыжова. Такова в брошюре картина трапезы юродивого: «Иван Яковлевич лет по десять не говеет <…> по Великим постам он велит приносить себе постные и скоромные кушанья, мешает их вместе и сам ест и других кормит <…> мешанье кушаньев имеет в глазах Ивана Яковлевича какое-то мистическое значение. Принесут ему кочанной капусты с луком и вареного гороха; оторвет он капустный лист, обмакнет его в сок и положит его к себе на плешь, и сок течет с его головы; остальную же капусту смешает с горячим горохом, ест и других кормит <…> За обедом и ужином не запрещена Ивану Яковлевичу и водочка»[338]. Из подробного прыжовского описания кушаний Ивана Яковлевича в текст «Бесов» попадает только уха: «Он <Семен Яковлевич> только что откушал уху из легкой рыбки и принялся за второе свое кушанье — картофель в мундире с солью. Другого ничего никогда не вкушал» (10, 256). Как видим, Достоевский умалчивает о неговении юродивого, и даже делает его постником.
В своем сочинении Прыжов только перечислял тех людей, которых увидел в больничной палате Ивана Яковлевича: странника, бабу, молоденькую девушку, известную купчиху, а «Сказание» содержало лишь сведения о множестве пришедших к Ивану Яковлевичу и о трехчасовом ожидании «слова» юродивого самим Парфением. Потому при описании посетителей Семена Яковлевича, его диалога с ними и чаепития Достоевский обращается уже не к брошюре Прыжова и не к тому фрагменту «Сказания», где говорится о юродивом. Источником сцены у Семена Яковлевича для Достоевского становится в данном случае сюжет, где Парфений описывает свое пребывание в Оптиной пустыни и беседу со старцем о. Леонидом[339].
Рассказ о приеме посетителей у старца Леонида отличается в «Сказании» особым драматизмом, некоторой психологической напряженностью: «…я, — пишет о. Парфений, — вошел к нему <старцу> в келию, но там еще более убоялся и вострепетал. Ибо почти полная келия была людей разного звания: господ, купцов и простых; и все стоят на коленах со страхом и трепетом, как пред грозным судиею, и каждый ожидает себе ответа и наставления; и я также, позади всех, пал на колена» (I, 222). Приведенная сцена у старца в значительной степени легла в основу следующего фрагмента романа: «…в комнате было людно — человек до дюжины посетителей, из коих двое сидели у Семена Яковлевича за решеткой; то были седенький старичок, богомолец, из «простых», и один маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи. Прочие посетители все стояли по сю сторону решетки, все тоже больше из простых, кроме одного толстого купца, приезжего из уездного города, бородача, одетого по-русски, но которого знали за стотысячника; одной пожилой и убогой дворянки и одного помещика. Все ждали своего счастия, не осмеливаясь заговорить сами» (10, 256–257).
Как видно из текста Достоевского, в интерьере комнаты Семена Яковлевича основную смысловую нагрузку несет «деревянная решетка», отгораживающая интимную половину юродивого от половины остальных посетителей. Замечательно, что на стороне юродивого в романе оказываются только двое: «седенький старичок, богомолец из «простых», и «маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи». Возможно, что для образа последнего прототипом послужил сам автор «Сказания». Посетители юродивого в романе оказываются «больше из простых». Заметим, что ни один источник не говорит об этом, и ни один не отдает простолюдинам предпочтения. Кроме того, по сравнению с текстом Парфения, посетители у Достоевского имеют индивидуальный облик и определенную социальную характеристику. Так, проситель в романе оказывается помещиком, в «Сказании» же он назван только «господином», социальную принадлежность данного лица Парфений не уточняет, поскольку сам придает подобным подробностям мало значения.
Для объяснения сцены, где Семен Яковлевич выгоняет помещика, не исполнившего его повеления, необходимо также обратиться к тексту «Сказания»: «Между этими людьми <просителями> стоял пред ним на коленах один господин, приехавший на поклонение в обитель и для посещения великаго старца. Старец спросил его: «А ты что хощешь от меня получить?» Тот со слезами ответил: «Желаю, отче святый, получить от вас душеполезное наставление». Старец вопросил: «А исполнил ли ты, что я тебе прежде приказал?» Тот ответил: «Нет, отче святый, не могу того исполнить». Старец сказал: «Зачем же ты, не исполнивши перваго, пришел еще и другаго просить?» Потом грозно сказал ученикам своим: «вытолкайте его вон из келий». И они выгнали его вон» (I, 222–223). Проситель, пришедший к старцу Леониду, не может оставить свою привычку к табаку. В тексте «Сказания» старец обращается к о. Парфению и объясняет ему причину изгнания посетителя: «он раб Божий, и хощет спастися; но впал в одну страсть, привык к табаку. Он прежде приходил ко мне, и спрашивал меня о том; я приказал ему отстать от табаку, и дал ему заповедь более никогда не употреблять его, и пока не отстанет, не велел ему и являться ко мне. Он же, не исполнивши первой заповеди, еще и за другой пришел. Вот, любезный отец афонский, сколько трудно из человека исторгать страсти» (I, 223).
У Парфения старец приказывает выгнать вон просителя только после вопроса-назидания и при этом не нарушает окружающего благочиния. В романе Достоевского помещик не выполняет повеления юродивого отвыкнуть от драк: «Не могу выполнить, — оправдывается он, — собственная сила одолевает» (10, 259). Писатель усугубляет вину посетителя, ибо своей пагубной наклонностью он причиняет зло не столько себе, как в случае с курением табака, сколько другим, своим ближним. Юродивый неистово изгоняет помещика, устрашая его метлой: «Гони, гони! Метлой его, метлой! — замахал руками Семен Яковлевич» (10, 259). В свою очередь, помещик, не дожидаясь «кары», бросается вон из комнаты, оставляя на полу «златницу». В тексте Парфения «златница» достается самому автору «Сказания» как нуждающемуся страннику-монаху: «…один из учеников < обращаясь к старцу > сказал: «Отче святый, на полу лежит златница». Он сказал: «Подайте ее мне». Они подали. Старец сказал: «Это господин нарочно выпустил из рук, и добре сотворил: ибо пригодится афонскому отцу на дорогу». И отдал мне полуимпериал» (I, 223).
Поступок оптинского старца естественен и логичен и, конечно, не нуждается в пояснениях. Не то у Достоевского, где монета помещика попадает к богатейшему купцу-стотысячнику, тот «не смеет отказаться» от веления юродивого и берет полуимпериал. Жест Семена Яковлевича можно трактовать с диаметрально противоположных точек зрения: либо принять приказ юродивого за бездумный и бессмысленный, или же уловить в его словах и действиях глубинный символический смысл, усмотреть в данном поступке обличение душевной пустоты как пагубного следствия богатства.
