Возвращаясь к короткому рассказу Парфения об Иване Яковлевиче, напомним, что афонский монах приходил к юродивому с целью получить духовное руководство, наставление и не остался без утешения Ивана Яковлевича. Фрагмент «Сказания» вполне подтверждает это: «Потом и я подошел, — пишет о. Парфений, — и он мне сказал: «Ты, отец афонский, не бери с собою того человека, котораго помышляешь взять в Афонскую Гору: нет ему воли Божией быть монахом; но оставь его, пусть живет дома». Потом я спросил его: «Старче Божий, благополучно ли я достигну Святой Горы Афонской?» Он ответил: «Достигнешь; но только на пути случится тебе болезнь». И приказал подать мне чаю, и сказал, что «тебе болезни миновать невозможно, а сия чаша будет тебе во исцеление» (I, 228). Предсказание Ивана Яковлевича в памяти у о. Парфения сохранилось надолго[340]. Смысл слов юродивого открывается иноку во время его многотрудного странствия, предпринятого ради сбора пожертвований для русского монастыря на Афоне.
Множество почитателей, посещавших Ивана Яковлевича и обращавшихся к молитвам блаженного на протяжении многих лет, искренне верили, что скрыть ложь или порок от юродивого было невозможно. Даже Прыжов имел сведения о явных пророчествах юродивого, хотя трактовал их по-своему. У Ивана Яковлевича часто бывали посетители, желающие посмотреть на «сумасшедшего пророчествующего», «испытать новую живую диковину». Сведения о том, что Иван Яковлевич «гнал от себя» «настоящих дураков», можно найти в брошюре Прыжова: «… приезжают раз к нему три жирные такие купчихи в тысячных салопах, и одна из них, беременная, спрашивает: кого она родит, мальчика или девочку? Иван Яковлевич выгнал их всех и не стал с ними говорить. Приехала к нему известная некогда красавица, купчиха Ш-а, и спрашивает его о чем-то, а он сказал, подняв ей подол: «Все растрясла, поди прочь!»[341].
Подобный момент запечатлен и в «Бесах», в сцене с дамой из «наших». На троекратное нелепое предложение дамы изречь ей «чего-нибудь», Семен Яковлевич, обратившись к ней, произносит «крайне нецензурное словцо». В этом эпизоде поступок юродивого также не поддается однозначному истолкованию: его можно расценить и как грубый шарж, и как символическое пророчество.
Наибольшую смысловую нагрузку в рассказе Достоевского о юродивом несет сцена чаепития. В ее основу лег следующий рассказ Парфения[342]: «Потом принесли чай; он же <юродивый> распорядился по-своему: иным внакладку, другим вприкуску, а другим пустой, а иным вовсе не дал» (I, 227). Текст «Сказания» не содержит информации о посетителях, получивших или не получивших чая, кроме приказания юродивого «подать чаю» самому о. Парфению, который выпивает чашу «в исцеление от болезни». Вслед за автором «Сказания» Достоевский в раздаче чая усматривает особый, скрытый смысл, но в отличие от Парфения, писатель изображает раздачу чая как обязательный и постоянный способ общения юродивого с посетителями: «Кушал он чай обыкновенно не один, а наливал и посетителям, но далеко не всякому, обыкновенно указывая сам, кого из них осчастливить. Распоряжения эти всегда поражали своею неожиданностью. Минуя богачей и сановников, приказывал иногда подавать мужику или какой-нибудь ветхой старушонке; другой раз, минуя нищую братию подавал какому-нибудь одному жирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, одним внакладку, другим вприкуску, а третьим и вовсе без сахара» (10, 257).
Распоряжения юродивого о чае в романе Достоевского опять-таки можно объяснить по-разному. Приказы Семена Яковлевича о добавках сахара купцу-стотысячнику на первый взгляд лишены всякого смысла, потому кажутся абсурдными. Однако поступки юродивых редко согласуются с общепринятой логикой и почти всегда содержат пророческие символы. Весьма вероятно, что добавки сахара в чай купца-стотысячника означают некое предсказание, содержат намек на искушение или испытание человека. Любопытно и то, что персонажи, «осчастливленные» угощением юродивого, вызывают симпатию у хроникера. Ими становятся захожий монашек (чем-то напоминающий автора «Сказания») и старичок-богомолец, толстый же монах с кружкой из монастыря остается обделен вниманием Семена Яковлевича. Для анализа сцены у юродивого последний персонаж не маловажен, поскольку именно он дает комментарии происходящему.
Персонаж имеет явную негативную характеристику. Дубеник считает, что самолюбию монаха противопоставлено смирение юродивого[343], а самого монаха исследовательница называет антиподом Семена Яковлевича. Эта точка зрения имеет свои аргументы. Но того же монаха можно принять совсем не за антипода, а за двойника Семена Яковлевича. Как известно, персонажи Достоевского часто имеют своих двойников.
Оказывается, что высказывания монаха-толкователя, как и самого юродивого, допускают различные, а подчас и противоположные интерпретации. Так, странное повеление Семена Яковлевича одарить «убогую пожилую дворянку», вдовицу, четырьмя головами сахару «обнесенный чаем» монах толкует следующим образом: «Усладите вперед сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на родных детей, кость от костей своих, вот что, должно полагать, означает эмблема сия» (10, 258). С трактовкой монаха можно было вполне согласиться, если бы не замечание хроникера о том, что монах произносит приведенные слова «тихо, самодовольно», «в припадке раздраженного самолюбия». Вслед за высказыванием-толкованием монаха раздается реплика упомянутой «убогой дамы»: «Да что ты, батюшка, да они <дети вдовицы> меня на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку заперли, то-есть всякое-то бесчинство готовы…» (10, 258). Слова вдовицы не просто ставят под сомнение правильность совета монаха, но и превращают его назидание в неуместную и нелепую реплику. В эпизоде с оставленной на полу «златницей», где Семен Яковлевич приказывает отдать монету купцу-стотысячнику, тот же монах-толкователь произносит: «Злато к злату». Это высказывание также не поддается однозначной трактовке: можно объяснить его раздражением монаха, но также допустимо усмотреть в нем определенное предсказание.
Интерпретировать реплики самого Семена Яковлевича еще более сложно, нежели высказывания монаха. Реплики юродивого коротки и отрывисты, они заключают в себе и своеобразную игру с «чужим» словом, и внутреннюю полемику, и элементы пародии, и многослойную символику. Речь этого персонажа Достоевского дает интереснейший материал для историко-литературного и лингвистического анализа, что выходит за рамки нашего исследования.
Жест юродивого — есть в немалой степени ключ к характеристике посетителей Семена Яковлевича, в числе которых оказывается и действующий герой романа Маврикий Николаевич. Распоряжение дать чаю внакладку Маврикию Николаевичу можно принять за очередное дурачество юродивого, но можно взглянуть на него совсем по-иному: расценить повеление Семена Яковлевича как свидетельство его особой милости к этому человеку, как намек на его будущее душевное страдание. Отношение юродивого к Маврикию Николаевичу явно отличает этот персонаж от других членов развлекающейся компании. Он не только награжден чаем внакладку, но и оказывается (хотя и по велению Лизы) в интимной половине Семена Яковлевича, т. е. за решеткой: «Он молча передал чашку <…> отворил дверцу решетки, без приглашения шагнул и стал среди комнаты на колени на виду у всех <…> он слишком был потрясен в деликатной и простой душе своей грубою, глумительною выходкой Лизы в виду всего общества <…> Он стоял на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный, нескладный, смешной» (10, 260). Достоевский явно подчеркивает нравственное превосходство этого героя над всей компанией, в том числе и над Лизой.
Наше обращение к текстам «Жития» Прыжова и «Сказания» Парфения не только подтверждает, что они являются источниками сцены у юродивого, но и свидетельствует о значительном переосмыслении их автором «Бесов». Все сказанное позволяет предположить в сцене с Семеном Яковлевичем скрытую полемику с сочинением Прыжова. Однако в своем романе Достоевский не смог со всей определенностью противостоять автору «Жития» и остался не свободен от влияния его брошюры в первую очередь потому, что сам считал Ивана Яковлевича Корейшу ложным и пагубным явлением русской жизни.
Отношение автора «Бесов» к прыжовской брошюре, конечно, не сопоставимо с тем воздействием, какое оказала на Достоевского книга Парфения. Однако нельзя утверждать и то, что автор «Бесов» в отношении к юродивому разделял взгляд Парфения, почитающего в Корейше божьего старца. При очевидной разнице, лежащей между старцем Леонидом и юродивым Достоевского, несомненно то, что прототипом Семена Яковлевича был не только Иван Яковлевич Корейша, но и основоположник оптинского старчества о. Леонид (в схиме Лев). Достоевский заимствует из «Сказания» главным образом сюжеты и факты, независимо от своего отношения к героям Парфения, будь то юродивый или известный старец. Сам образ юродивого складывается в результате сложного взаимодействия самых разных источников. Здесь и реальный прототип, и свидетельства современников, и литературные образы. Сделанный нами анализ сцены у Семена Яковлевича есть только попытка осмыслить фрагмент романа Достоевского в сложном антиномичном историко-литературном контексте. Именно обращение к контексту не позволяет нам полностью разделить взгляд на юродивого «Бесов» как на носителя Божьей правды, так и согласиться с утверждением о том, что Достоевский в образе Семена Яковлевича изобразил шарлатана и лжепророка[344]. Портрет, поступки, речь юродивого обладают «потенциалом двойного прочтения»[345]. Все это дает право говорить о Семене Яковлевиче как о сложном литературном персонаже, неоднозначная интерпретация которого приводит к разночтениям сцены романа.
