– Я, прежде чем мне позволили в первый раз в падмасану сесть, три года пыль с циновок ладошкой в горсточку подметал. Причем молча. Молча – это буквально молча. А питался тем, что от учителя в глиняной плошке оставалось. И – чуть не так поклонился, или пылинку где оставил – получал бамбуковой палкой по хребтине, да с оттяжечкой!
Иван разинул рот.
– Правда?
– Ко лжи органически неспособен.
– Виноват! – выдохнул Иван.
– Ничего, ничего. Никто не без вины. Итак, с дыханием вам понятно?
– Та-ак точно-о-о…
– Переходим к пранаяме, которая, собственно говоря, и есть то, что вам нужно на первом этапе. Пранаяма есть механизм высвобождения кундалини и направления её в нужное русло, а проще говоря, теория и практика управления дыханием, с которым мы уже разобрались в общих чертах. Однако, к самадхи ведет лестница, состоящая из восьми ступеней. Пранаяма есть ступень номер четыре. Отсюда следует что? Что сперва нам нужно пройти первые три, а именно: яму, нияму и асаны…
– Всё, больше не могу, – заявил Иван и распрямил ноги. – Я согласен, что вы покрепче меня будете, но я больше не могу.
Гуру пожал плечами.
– Что ж, садитесь в сиддхасану. Тоже вам нужная и полезная будет поза.
– А это как? – с тоской спросил Иван, массируя лодыжки.
– Левая пятка между анальным отверстием и им, правая пятка на левой…
– Кем им?..
– Так вы его ещё не назвал по имени?
– Кого?
Дмитрий Семенович, внутренне страдая от тупости курсанта, наконец, сказал ему на простом армейском языке, кого он имеет в виду.
– Вот ему и нужно придумать имя.
– Так ведь у него уже есть имя…
– Какое?
– То, которое вы только что назвали…
– Это?
– Ну да, оно самое, всенародное…
– Что вы, курсант. Это не имя. Это как бы родовая фамилия. Иванов, Петров, Сидоров.
Дмитрий Семенович вдруг разложился на три части и сложился на пол напротив Ивана в какую-то совершенно невообразимую позу.
– Имя у каждой твари должно быть, – заговорил он доверительно. – А то нехорошо получается: фамилия есть, отчество есть, а имени – нет… У вас с ним отношения должны быть, так сказать, неофициальные, интимные…
Да он же сумасшедший, осенило Ивана. Чистейшей воды, блин. Торчал там и задвинулся. Запросто. Или бамбуковой палкой по черепу перепало… Ну и профессора в этой Академии…
– В позу! – приказал гуру тоном, не терпящим возражений и колебаний.
Иван сел в сиддхасану, что оказалось несравнимо легче, чем сесть в лотос, и принял на скрытое под маской лицо почтительное выражение.
– Итак, – произнес гуру и опять принялся, по своей академической привычке, описывать вокруг Ивана плавные круги. – Как же мы назовем ребёночка?
– Он уже не ребёночек, – обиделся Иван за будущего друга.
– Я вас уверяю, – сказал Дмитрий Семенович. – Через полгода вспомните, какой он у вас был неуклюжий пацан, прольёте слезу умиления…
– Пусть тогда его зовут Степан! – сказал Иван в некотором озарении.
– Что ж, хорошее русское имя, – раздумчиво произнес инструктор. – А почему Степан?
– У нас замполит был на первом курсе, – объяснил Иван. – Майор Степанов. Очень похож. Я всё равно как буду на него смотреть – так буду замполита вспоминать. Так уж чтобы не путаться…
– Резонно, – Дмитрий Семенович вздохнул и приумолк на минуту. – Я давно замечал, что у людей, профессионально связанных с идеологическим воздействием на массы, как то: армейских замполитов, лидеров партий и движений, телеведущих – лицо, как говорят в народе, “застругано под член”… Но мы отвлеклись. Начинайте дышать. Кстати, такие вещи, как этот замполит Степанов, вы мне не должны рассказывать…
– Почему?
– Потому что вас можно по таким вещам идентифицировать. А мы с вами друг для друга – инкогнито…
Так из Ивана стали растить передовика производства.
К полудню Иван полностью восстановил свои силы. Кундалини его пробудилась и тихо ворочалась где-то в районе копчика. Весь организм так и трепетал от избытка энергии, будто парус на ветру. Степан Иванович вставал по первому слову, как сознательный рабочий – к станку на ударную вахту, и стоял сколько нужно, никаких забот не требуя, ни на какие внешние раздражители не отвлекаясь. Можно было разбивать шапито прямо перед гостиницей и давать шестичасовое представление с гирями и цепями, которое не снилось всяким там канделариям.
Однако у Ивана нынче было дело посерьёзнее. Иван нынче собирался, согласно воинской присяге и велению сердца, Родине послужить.
Он принял контрастный душ, оделся, и тут пипикнул мобильник. На экранчике высветилась условная фраза: “Застряла в пробке на авенида Инсурхентес, опаздываю на полчаса. Урсула.”
Сердечко ёкнуло. Пульс опять подскочил до двухсот. Ладони вспотели в один момент.
Иван в сердцах выматерился на себя. Что ж это такое, почему он волнуется, в руках себя не держит? Где холодный ум, самообладание, владение обстановкой? В конце концов, это не более, чем его профессия. Не более и не менее. И не хера тут разводить панику и истерику, как сельский подросток, которого коварные товарищи норовят втолкнуть в женскую баню и упереть снаружи ломом дверь.
Он подтянул брюки и сел в мандукасану. Шесть минут капалабхати с брандерами. То есть, пардон, с брандхами. В смысле, с бандхами[59]. Этого должно хватить, чтобы превратиться на ближайшие часа два в кремень-человека, блин!
Через семь минут он выскочил из номера, в лифте осмотрел себя в кривом зеркале – порядок, ничего лишнего, зашагал в сторону Сокало.
Она там!!!
Он прибавил шагу.
Иван узнал Габриэлу сразу. Бурлак на их конспиративной встрече показывал ему фотографию и карандашный портрет. Он сразу отвёл взгляд в сторону и сел за ближайший столик, потому что коленки его внезапно ослабели.
Тут как раз появился Бурлак со своею жёлтою розой. Можно было обойтись и без этого, даже нужно было обойтись без этого, однако Бурлак, осуществляя свою авантюру, уже столько нарушил всяких писаных и неписаных шпионских правил, что манкировать ещё одним ему не показалось ни зазорным, ни опасным. Тем более, подарить цветочек смазливой молодой девице – что может быть безобиднее и естественнее со стороны старого пердуна, супруга которого – perdon! – шесть лет, как покинула его и уехала в более прохладные широты, о чем маньянской контрразведке было известно доподлинно. Да у него вообще есть такая привычка: в сентиментальную минуту дарить девчонкам цветы – об этом приставленные к нему агенты Давидо и Пруденсио готовы в любой момент доложить куда следует – и не только на кратковременном отдыхе на берегу океана, а и в Маньяна-сити тоже. Вот, например, в четверг – на отдыхе – он целых три раза дарил девчонкам цветы. В среду – в Маньяна сити – тоже дарил. Сколько раз? Э-э-э… два раза. Вот сейчас он подарил этой, чёрненькой, а потом выйдет на улицу Кебрада и наверняка ещё одной-двум девицам подарит по цветочку. И чудесно. Ему – пустяк, девицам – удовольствие, агентам – фигня, а маньянской экономике – лишний песо в оборот.
Однако жест этот не показался фигнёй некому широкоплечему молодому человеку, что, примостившись у стойки, потягивал из высокого бокала ледяное пивко, да время от времени обменивался улыбками со смазливой девицей, которая ёрзала промеж столиков со шваброй в руках.
Молодой человек достал из кармана телефон, набрал номер и сказал, прикрывая ладонью трубку:
– Слы, Абрамыч! Тут какой-то демон ей цветы подарил. Чо? Не, дальше поканал. Чо? А я хер их знает, как они обзываются! Чо? А, ла, срисовал. Да.
Он убрал телефон и остался сидеть на месте. Действительно, мало ли шляется придурков по набережным в разгар сезона, дарят девчонкам цветочки с шоколадками. Василий кивнул толстухе-цветочнице, что сидела на тротуаре перед входом в кафе, показал ей один палец, и, когда она, подобрав юбки, подплыла к нему, дал десять песо, ткнул пальцем в какой-то букет и жестом велел передать его девице со шваброй. Та, получив цветы, сделала круглые радостные глаза, посмотрела влажно на Василия, вопросительно ткнула себя пальцем в грудь. Василий закивал, развёл руками, широчайше улыбнулся. Девица отбросила швабру и удалилась, кивком пригласив его следовать за собой.
Иван, вертясь на стуле, краснея и бледнея одновременно, пошарил в своей башке в поисках какого-нибудь тактического плана: как подвалить к клиентессе, что сказать, какой глаз прищурить, каким уголком рта улыбнуться. Башка была пуста, как оаксаканская тыква. Будто его ничему не учили в экстернатуре ГРУ. Будто он почти два года не насиловал себя маньянскими блондинками, наращивая мастерство, железно укладываясь в норматив. Будто он не мастер спорта по многоборью, не офицер, блин, русской армии.
Еще подходя к Сокало, он напоминал себе, что она – не просто так себе девица молодая, киска и мордашка, она людей убивает, и не фига перед ней павлиний хвост распускать, но теперь почему-то эти доводы перестали иметь для него какое-либо значение. Хвост, впрочем, и так не распускался. Иван вдруг, ни с того, ни с сего, позабыл, как это вообще делается.
