Поскольку я для тебя ничто, а выкуп — все, то в отношении меня ты на любые уступки пойти готов, зато насчет цены будешь стоять насмерть. Поэтому тебе безразлично, что я потеряла место в «Господском подворье», безразлично, что мне из трактира «У моста» пришлось съехать, безразлично, что я тут в школе на черной работе убиваться буду, у тебя нет ко мне нежности, у тебя даже времени на меня нет, ты спокойно оставляешь меня помощникам, на ревность вообще не способен, единственное мое достоинство в твоих глазах — это что я была возлюбленной Кламма, вот ты, недолго думая, и стараешься, чтобы я Кламма не забывала и, значит, потом, когда до дела дойдет, не слишком сопротивлялась, а еще ты, конечно, против трактирщицы ополчился, считая, что только она одна и способна меня у тебя отбить, потому и старался вконец с ней рассориться, чтобы нас с тобой из трактира «У моста» выставили; а уж в том, что я по своей воле и в любом случае теперь твоя собственность — в этом ты ни секунды не сомневаешься. Переговоры с Кламмом ты себе представляешь просто как сделку, баш на баш. Ты все возможности просчитал и, чтобы свою цену заполучить, готов на все: захочет Кламм меня взять — ты меня отдашь, захочет, чтобы ты со мной остался, — ты останешься, захочет, чтобы ты меня вышвырнул, — вышвырнешь, но ты готов и комедию ломать, лишь бы к выгоде, так что, если понадобится, ты Кламму изобразишь, будто любишь меня до безумия, да еще всячески свое ничтожество подчеркивать будешь, — полюбуйся, мол, на кого тебя променяли, — лишь бы уязвить его самолюбие и хотя бы таким образом его полное ко мне равнодушие прошибить; или перескажешь ему мои любовные признания — а я ведь и вправду тебе о своей любви к нему говорила — и попросишь взять меня обратно, но не даром, разумеется, а за выкуп; а если и это все не поможет, ты просто клянчить начнешь — от имени супругов К. А уж когда потом, так трактирщица под конец сказала, ты увидишь, что во всем обманулся — и в предположениях своих, и в надеждах, и в своих видах на Кламма и на его ко мне отношение, — вот тогда для меня и начнется сущий ад, ведь лишь после этого я и стану твоей по-настоящему единственной собственностью, только обесцененной, от которой не отделаешься, и обращаться ты со мной будешь соответственно, ибо другого чувства, кроме чувства собственника, у тебя ко мне нету.
Не сводя с нее глаз, с сомкнутым ртом, К. слушал как завороженный, поленья под ним разъезжались, в конце концов он, сам того не замечая, чуть ли не на полу оказался, но лишь теперь встал, перешел к подиуму, сел там, взял Фриду, хоть та и слабо противилась, за руку и сказал:
— Что-то я в твоей речи не смог вполне различить, где твое мнение, а где мнение трактирщицы.
— Это только ее мнение, — ответила Фрида, — я лишь выслушала все, потому как привыкла ее почитать, но впервые в жизни я ее мнение полностью отвергла и отмела. До того жалким показалось мне все, что она говорит, до того невпопад, без всякого понятия о нас обоих и о том, что между нами на самом деле. Скорее уж мне казалось, переиначь ее слова наоборот — вот тогда будет правильно. Я вспомнила хмурое утро после нашей первой ночи. Как ты около меня на коленях стоял и глаза у тебя были такие, будто все, все пропало. И как потом и вправду все так пошло, что я, как ни старалась, не помогала тебе, а мешала только. Из-за меня тебе трактирщица стала врагом, а она враг нешуточный, просто ты по-прежнему ее недооцениваешь; из-за меня, потому что тебе надо обо мне печься, ты вынужден был в положении просителя отстаивать свое место у старосты, из-за меня тебе приходится теперь учителю подчиняться, с помощниками маяться, но самое скверное — из-за меня, быть может, ты провинился перед Кламмом. И что ты теперь все время к Кламму попасть хочешь — это же только от бессильного стремления хоть как-то его ублажить и утихомирить. И я себе внушала, что трактирщица, которая все это, разумеется, лучше меня понимает, своими нашептываниями хочет избавить меня от слишком сильных угрызений совести. Желание, конечно, благое, да только напрасный это труд. Моя любовь к тебе помогла бы мне все преодолеть, она и тебе в конце концов помогла бы продвинуться, если не здесь, в деревне, то еще где-нибудь, она ведь свою силу уже доказала — вон, от семейки Варнавы тебя упасла.
— Выходит, тогда ты с мнением трактирщицы не согласна была, — сказал К. — Что же с тех пор изменилось?
— Не знаю, — ответила Фрида, не отрывая взгляда от руки К., что держала ее руку, — может, ничего и не изменилось; когда ты вот тут, совсем рядом и так спокойно спрашиваешь, мне кажется, что и не изменилось ничего. Но на самом деле, — и тут она отняла у К. свою руку, посмотрела ему прямо в глаза и расплакалась, даже не пытаясь спрятать лицо, нет, она, не таясь, подставляла свое залитое слезами лицо его взгляду, дескать, не из-за себя она плачет, потому и скрывать ей нечего, она плачет из-за К. и его предательства, а коли так, кому, как не К., видеть ее горе и слезы, — на самом деле, с тех пор, как я услыхала, как ты с мальчиком этим говоришь, все изменилось, все. Как мило, как безобидно ты с ним заговорил, как о том о сем расспрашивал, про семью да про родню, мне казалось, я прямо вижу, как ты ко мне в буфетную входишь, такой же пригожий, милый, открытый и так же по-детски доверчиво каждый мой взгляд ловишь. Ну никакой разницы не было, что тогда, что сейчас, и мне так захотелось чтобы трактирщица вот сейчас тебя послушала и попробовала бы от слов своих не отречься. А потом, даже не знаю, как случилось, [я заметила, что, хоть ты и говоришь с мальчишкой прежним тоном, смысл твоих слов совсем другой, и, пока Ханс, несмышленыш, все еще голос твой слушал, я уже вникала в смысл.] но я вдруг поняла, ради какого интереса ты с мальчишкой разговор свой ведешь. Участливыми словами ты к нему, недоверчивому, в доверие вкрадывался, чтобы потом без помех на свою цель вывернуть, которую я все яснее различала. Та женщина — вот какая у тебя была цель. На словах ты вроде только о ней и тревожился, а на самом деле за словами у тебя одна корысть была — о каких-то своих делах. Еще даже не завоевав, ты эту женщину уже обманывал. Не только свое прошлое, но и будущее свое я в твоих речах сразу услыхала, казалось, сама трактирщица рядом со мной сидит и все мне разъясняет, а я изо всех сил пытаюсь голос ее заглушить, да только ясно вижу тщету своих усилий, и притом ведь это даже не меня обманывают — меня-то теперь и обманывать незачем, — а совсем чужую женщину. А когда я потом вдобавок, понемногу придя в себя, спросила Ханса, кем он хочет быть, и он ответил, что хочет стать человеком вроде тебя, то есть, значит, уже до такой степени весь, с потрохами, тебе вверился, тут я себя и спросила, а велика ли разница между ним, милым, добрым мальчиком, которым ты попросту попользовался, и мной тогда там, под стойкой?
— Все, — сказал К., который, успев попривыкнуть к тяжести упрека, снова овладел собой, — все, что ты говоришь, в известном смысле даже верно, прямой неправды тут нет, одна враждебность. Это мысли трактирщицы, врагини моей, пусть ты и думаешь, будто они твои собственные, что меня немного утешает. Но они и поучительны, да, у трактирщицы есть чему поучиться. Сама она мне ничего такого не сказала, хотя вообще-то не очень старалась меня щадить, очевидно, это оружие она вручила тебе в надежде, что ты обратишь его против меня в особенно тяжкий, роковой для меня час; так что если я тобой попользовался, то и она попользовалась не хуже. А теперь, Фрида, сама подумай: даже будь все в точности, как говорит трактирщица, это было бы скверно лишь в одном случае — а именно если бы ты меня не любила. Тогда, только тогда, действительно можно было бы сказать, что я заполучил тебя хитростью и расчетом, надеясь на своей добыче нажиться. Скажи еще, что я нарочно, лишь бы тебя разжалобить, под ручку с Ольгой к тебе заявился, или трактирщица забыла это лыко в строку мне поставить? Если же это не просто злая игра случая, если не коварный хищник тебя тогда закогтил, а ты сама шагнула мне навстречу, как и я шагнул навстречу тебе, и мы, обретя друг друга, оба потеряли голову до беспамятства, скажи, Фрида, как тогда обстоит дело? Тогда я преследую не только свой, но и твой интерес, тут нет различия, и отделять одно от другого может только наша врагиня. Это ко всему относится, и к Хансу в том числе. Кстати, насчет разговора с Хансом ты, со свойственной тебе чувствительностью, весьма преувеличиваешь: пусть намерения мои и Ханса совпадают не во всем, но расходятся они не сильно, не настолько сильно, чтобы противоречить друг другу, кроме того, от Ханса эти расхождения не укрылись, и если ты полагаешь иначе, значит, ты этого маленького осторожного человечка весьма недооцениваешь, впрочем, даже если они от него и укрылись, от этого, надеюсь, никому никакой беды не будет.
— Ах, К., — вздохнула Фрида, — так трудно во всем разобраться! Конечно, никакого недоверия у меня к тебе нет, а если что от трактирщицы на меня перешло, я с легким сердцем эту порчу с себя сброшу и на коленях буду молить тебя о прощении, хоть я и так мысленно все время перед тобой на коленях стою, пускай и говорю иной раз жуткие вещи. Но что правда, то правда: ты очень многое держишь от меня в тайне; ты приходишь и уходишь, а я не знаю, откуда и куда. Давеча, когда Ханс постучал, ты даже имя Варнавы выкрикнул. Хоть бы раз ты с такой же любовью меня позвал, с какой — по совершенно непостижимой для меня причине — это ненавистное имя выкрикнул! Но если ты мне не доверяешь, как же мне душу от недоверия уберечь, я ведь тогда полностью у трактирщицы в руках, послушаю ее — и по всему выходит, что ты своим поведением только подтверждаешь ее слова. Подтверждаешь не во всем, врать не буду, вон, ради меня даже помощников выгнал. Если б ты знал, с какой жадностью я во всех твоих словах и поступках, сколь бы мучительны они для меня ни были, доброе зерно стараюсь выискать!
