— Так это ты играл тогда у ног той женщины? [— спросил К., слова подобрав очень тщательно, но выпалив их нарочито быстро.]
— Да, — сказал Ханс, — это моя мама.
После чего ему пришлось рассказать о своей матери, но сделал он это не сразу, а лишь уступив настойчивым уговорам, тут-то и стало видно, что он все-таки еще маленький мальчик, в чьих устах, особенно в вопросах, хоть и чудится иной раз — быть может, предвестьем будущего, а быть может, просто вследствие обмана чувств завороженного и нервного слушателя — речь энергичного, умного и дальновидного мужа, но затем этот муж как-то сразу и без перехода опять превращается в мальчишку-школяра, иных вопросов не понимая вовсе, другие перетолковывая по-своему, говорит слишком тихо, в ребячливой беззаботности забывая о тех, кто его слушает, хотя на этот изъян его речи ему не раз указывали, а порой, в особенности в ответ на слишком настойчивые расспросы, из детского упрямства попросту умолкает, причем без малейшего смущения, как взрослый ни за что бы умолкнуть не смог. Вообще складывалось впечатление, будто он считает, что задавать вопросы дозволено лишь ему, тогда как вопросы других — это не по правилам и на них только зря расходуется время. Поэтому он и умолкал и мог довольно долго так сидеть, совершенно прямо, но опустив голову и надув губы. Фриде эта его повадка до того нравилась, что она все чаще задавала вопросы, от которых ожидала именно такой обиженно-молчаливой реакции. И иногда добивалась своего, что очень сердило К. В целом, однако, вызнали они немного: мать Ханса постоянно прихварывала, но какая у нее болезнь, оставалось неясно; младенцем, которого госпожа Брунсвик держала тогда на руках, оказалась сестренка Ханса по имени Фрида (то, что и беседующую с ним женщину зовут так же, Хансу явно не понравилось); живут они все в деревне, но не у Лаземана, у которого они тогда просто были в гостях, помыться пришли, уж больно лохань у него знатная, малыши, к коим Ханс себя не причислял, обожают в ней бултыхаться, для них это огромное удовольствие; об отце своем Ханс говорил со смесью почтения и страха, но только если одновременно речь не шла и о матери, рядом с матерью отец явно проигрывал и большого веса не имел, кстати, все вопросы об их семейной жизни, с какого бока К. и Фрида ни заходили, так и остались без ответа, зато о ремесле отца они узнали, что он самый знаменитый в округе сапожник, тягаться с ним никто не может, — Ханс не упускал случая упомянуть об этом и при ответе на другие вопросы, — он даже других сапожников работой снабжает, например отца Варнавы, в этом последнем случае Брунсвик поступает так скорее из милости, по крайней мере, гордым поворотом головы Ханс на это намекнул, что в свою очередь побудило Фриду подскочить к нему и чмокнуть в щечку. На вопрос, бывал ли он в Замке, Ханс ответил лишь после того, как вопрос этот не однажды был повторен, причем ответил отрицательно, на тот же вопрос относительно матери не ответил вовсе. В конце концов К. устал, все расспросы и самому ему стали казаться бесполезными, тут он готов был признать правоту мальчишки, да и неловко, стыдно окольными путями выпытывать у невинного чада домашние секреты, впрочем, вдвойне стыдно, что даже и таким способом ничего разузнать не удалось. Так что, когда К. напоследок спросил у мальчика, чем же, собственно, он намеревался помочь, его нисколько не удивил ответ, что Ханс, оказывается, предлагает помочь ему тут, по работе, чтобы учитель с учительницей так не ругались. На это К. сказал Хансу, что такая помощь не требуется, а что до учителя и его ругани, то это, наверно, просто характер, такому брюзге даже безупречной работой не угодишь, все равно ругаться будет, да и работа сама по себе вовсе не тяжелая, просто сегодня, по случайному стечению обстоятельств, накладки и упущения вышли, к тому же ругань учителя на К. нисколько не действует, как с гуся вода, он не школьник какой-нибудь, ему это почти безразлично, кроме того, он надеется, что вскорости ему и вовсе не придется иметь с учителем дело. Словом, если Ханс имел в виду только помощь против учителя, то он, К., премного благодарен, но в этом нужды нет, пусть спокойно возвращается в класс, надо надеяться, его там не накажут.
И хотя К. не особенно и скорее невольно напирал на то, что помощь ему не нужна только против учителя, Ханс очень ясно все оттенки расслышал и тотчас спросил, не нужна ли К. помощь в чем другом, он с радостью поможет, а если сам не в силах, попросит маму, она-то поможет наверняка{18}. Вот и отец, когда у него неприятности, всегда просит маму помочь. Кстати, мама уже как-то раз про К. спрашивала, сама она из дома почти не выходит, тогда, у Лаземана, можно считать, исключительный случай был, однако он, Ханс, часто там бывает, к детям Лаземана приходит поиграть, вот мама однажды его и спросила, а что, не заходил ли, часом, снова землемер. Правда, мама очень слабенькая и усталая, без дела, зря ее выспрашивать нельзя, поэтому он тогда только и сказал, что землемера у Лаземанов больше не видел, а с тех пор разговора об этом не было; зато теперь, когда Ханс его в школе встретил, он нарочно заговорил с К., теперь-то будет что матери рассказать. Мама больше всего любит, когда ее желания без всяких просьб угадывают и исполняют. На это К., после некоторого размышления, ответил, что помощь ему не нужна, он ни в чем не нуждается, однако со стороны Ханса очень мило, что он хочет помочь, и он, К., за доброе намерение весьма ему благодарен, вполне возможно, когда-нибудь ему что и понадобится, он тогда обязательно обратится, адрес у него теперь есть. Зато вот он, К., со своей стороны, мог бы, наверно, помочь уже сейчас, ему больно смотреть, что мать Ханса недомогает и, судя по всему, никто здесь в ее недуге не разобрался; а в таких запущенных случаях может наступить серьезное ухудшение вообще-то не слишком даже серьезной болезни. Так вот, он располагает некоторыми познаниями во врачевании, и, что еще важнее, у него есть опыт в уходе за больными. Там, где иной раз оказывались бессильными врачи, ему сопутствовала удача. Дома его за целительские способности даже «горьким зельем» прозвали. Во всяком случае, он хотел бы взглянуть на мать Ханса и поговорить с ней. Быть может, он сумеет помочь дельным советом, хотя бы ради Ханса он сделает это с радостью. Услышав такое предложение, Ханс поначалу просиял, что подбило К. на еще большую настойчивость, однако итог вышел неблагоприятный, ибо с какой бы стороны К. ни заходил, Ханс, внешне даже без особого сожаления, на все вопросы отвечал, что чужим к маме никак нельзя, ее надобно беречь, ведь волноваться ей вредно; после прошлого раза, хотя К. и перемолвился-то с ней всего лишь парой слов, она несколько дней с постели не вставала, впрочем, такое с ней случается часто. А отец в тот раз очень на К. осерчал и ни за что не позволит, чтобы К. маму навестил, он тогда, наоборот, сам хотел к К. пойти и проучить его за такое поведение, только мама его и удержала. А главное, сама мама в общем-то ни с кем говорить не хочет, и ее вопрос насчет К. тут вовсе не исключение, напротив, раз уж она о К. упомянула, то могла бы высказать и пожелание его увидеть, но она этого не сделала и тем самым ясно выразила свою волю. Значит, она хотела про К. только услышать, а говорить с ним не хотела. И вообще ее недомогание — не совсем болезнь, она прекрасно знает причины своего нездоровья, иногда даже намеком дает понять, что, вероятно, все дело в здешнем воздухе, она его плохо переносит, но и уезжать из этих мест не хочет, из-за отца и детей, да и чувствует себя уже получше, не то что прежде. Вот в общем-то и все, что К. удалось узнать; кстати, смышленость и даже изворотливость Ханса возрастали на глазах, ибо теперь он явно старался мать от К. оградить, от того самого К., которому совсем недавно якобы так хотел помочь; больше того, в своем благом намерении не подпускать К. к матушке он даже опровергал теперь кое-какие свои прежние утверждения, например относительно ее болезни. Тем не менее К. и сейчас ясно видел, что Ханс по-прежнему хорошо к нему настроен, просто когда дело касалось матери, он забывал про все на свете; кто бы и каким бы образом ни затевал что-нибудь неугодное матери, он вмиг оказывался нехорош, сейчас это был К., но ведь мог бы, к примеру, оказаться и отец. К. именно это и решил испробовать, сказав, что со стороны отца, конечно, весьма благоразумно оберегать мать от малейшего беспокойства, предполагай он, К., нечто подобное, он бы, разумеется, никогда с мамой Ханса заговорить не осмелился, так что и сейчас, задним числом, просит передать домашним свои извинения. С другой стороны, он не вполне понимает, почему отец, если причины недуга установлены с такой очевидностью, как утверждает Ханс, удерживает мать от смены обстановки, не давая ей возможности подышать другим воздухом; именно удерживает, тут иначе не скажешь, ведь не уезжает она только из-за него и из-за детей, но детей она могла бы взять с собой, ей не обязательно уезжать надолго, да и далеко ездить не придется; совсем рядом, наверху, на замковой горе воздух наверняка совсем другой. Расходов на такую поездку отцу вряд ли пристало бояться, как-никак он знаменитый на всю округу сапожный мастер, вдобавок у него или у матери наверняка найдутся в Замке родные и знакомые, которые с радостью примут ее погостить. Почему в таком случае он ее не отпускает? С такой болезнью шутить не стоит, он, К., видел маму Ханса лишь мельком, но ее бледность и слабость настолько бросались в глаза, что просто вынудили К. заговорить с ней, он сразу удивился, как это больную оставляют в спертом, душном воздухе, посреди всеобщего мытья и стирки, да еще кричат и горланят при ней без зазрения совести. Отец, видимо, просто не знает, о каком заболевании идет речь, и, если даже в последнее время, быть может, наступило улучшение, болезнь эта капризная, с норовом, и в конце концов, если с ней не бороться, она наваливается всею силой, а тогда уж ничем не помочь. Так что, если К. нельзя с матерью Ханса поговорить, может, было бы неплохо хоть с отцом побеседовать, обратив его внимание на все эти вещи.
