Наследство — это бесплатные деньги для получателя и — материальный эквивалент того, что ты сделал в жизни, чего добился перед отправкой на тот свет. Судя по тому, что мы в наследство от бабушек и дедушек получали обычно по чашке без блюдца, что-либо делать в нашей стране до последнего времени было бесполезно, лучше выпить с утра.
Наследство имеет прямое отношение к смерти, часто к смерти любимого и близкого человека. Ты плачешь, а твой родственник с того света шлет тебе загробный подарок. Хорошо бы это был неизвестный американский дядюшка, золотая мечта русского бессребреника. Тот, кто оставляет наследство в России, обычно завещание не пишет: в России все живут вечно, хотя и умирают раньше, чем в других странах. Понятно поэтому, что вскоре Россия будет богата семейными скандалами, которые подорвут представления о здоровой семье, если такая модель когда-либо существовала в России.
Наследственность, как правило, бывает дурной. У кого отец — алкоголик, у кого — советский тоталитарист. Что с этим делать, непонятно, лучше об этом не вспоминать, не верить в генетику, любить Мичурина. Посмотришь на все эти наследственные дела из Рима, хоть билет сдавай, но приедешь назад в Москву, вроде еще ничего: наследство не отменили, наследием занимаются, дурная наследственность проступила не на всех лицах. Немедленной причины превратить свое имущество в наследство вроде пока что не наблюдается. Значит можно еще раз как-нибудь съездить в Рим.
Ножки в крови
Как заблудшие овцы, разрозненные обломки московского антиквариата жертвенно блеют на модернистских пастбищах моей квартиры. Дореволюционные ромбики дубового паркета, двухстворчатые двери, бронзовые шпингалеты на окнах, похожие на оружейные затворы, — им постепенно возвращают отбитую память, но путь их долог, цель неясна. Глядя на мебельную амнезию, на сумасшедший дом вещей, я часто думаю о том, как у нас обычно бывает: выпьешь с утра вместо чая кофе или какао — так вечером выстрел «Авроры», штурм Зимнего и рабочий люд гадит в вазы. Если любой человеческий минимализм может легко обернуться макрокатастрофой, значит в стране еще не завершен мистический проект жизнеустройства: все горячо, лихо, опасно, все взаимозависимо, непредсказуемо.
Некоторые скажут, что в такой обстановке лучше всего собирать антикварную мебель. Однако, по-моему, русский народ в своем подавляющем большинстве к этому решению отнесется скептически. Разумно ли в холодной, но огнедышащей стране заниматься антикварной мебелью, если та имеет способность воспламеняться? Не лучше ли собирать старинные сервизы? По крайней мере, бить — не гореть. А, может быть, ничем не обзаводиться, ни на что не надеяться? Казалось бы, в России важно замереть, стать неприметным, вообще отменить понятие жизни. Однако, исходя из исторического опыта, видно, что скромность тоже ни к чему хорошему не приводит. Как бы русский человек ни таился во мраке коммунальных квартир, он все равно однажды случайно наступит на муравья — и тут же случится государственный дефолт.
Имея в виду парадоксальность русской жизни, все-таки лучше стать коллекционером. Кто как не коллекционер противостоит хаосу и собранием павловской мебели, ампира, арт-деко способствует успешному завершению мистического проекта в России, стабилизируя как домашнюю, так и общественную атмосферу? Пусть он эстет или просто богатый дурак, кем бы он ни был, коллекционер антикварной мебели бросает вызов варварской судьбе, и прогресс начинается именно с него.
Беда лишь в том, что вещи в России совсем не нейтральны, особенно старинные вещи. Они — свидетели обвинения. У каждого кресла вспорото брюхо. У каждого столика ножки в крови. Их не залачишь услугой ремесленника, не отмолишь у дворцовых фантомов. После реставрации они превращаются в зомбированные предметы, обладающие критическим запасом магии. Эзотерики говорили мне, что русский антиквариат злопамятен, замешан на мести. Кому не известны трагедии, случающиеся в домах, набитых избранным старьем, — жуткие, ни с чем не сравнимые трагедии? Я помню по детству, как крупный советский политик, желая подавить очаги домашнего сопротивления антиквариата, сознательно унижал его, ставя на инкрустацию алюминиевые кастрюльки с вареной картошкой, запуская к себе в ампирную кровать незрелых секретарш, колхозных домработниц. Не помогло: покалеченный антиквариат веселым скрипом проводил его в последний путь.
Гедонист — не анархист
На заснеженные просторы родины выходит новая фигура — гедонист. Ой, гляди: рядом с ним — гедонистка. Хорошенькая. Встречайте! Оба в классных валенках по погоде, но они отнюдь не считают себя валенками. Из глаз у них лучится тусовочное тепло, брызжет бодрость. Они подвижны физически, мобильны психически, к тому же в гараже — два чудо-автомобиля. На лицах непреходящий загар чужих стран. Да что встречать — эти живчики уже среди вас, все чаще мелькают в компании, да вы и сами не против бодрости.
От старых русских затей у них сохранилась страсть к парной бане с вениками и банщиком дядей Васей, овладевшим в тяжелые годы Ельцина искусством тайского массажа. Восторженные крики доносятся из проруби. Дымящиеся и краснотелые, активные сторонники нудизма (он с бритым лобком и бритыми по моде яйцами), они идут есть, слегка завернувшись в простыни. Их стол — лучшая русская водка под роскошно простую русскую закуску с особенно вкусной квашеной капустой. Французские вина, в которых они знают толк, роднятся с бараньей ногой. Он — гурман с легким налетом обжорства, которого стесняется (весы в ванной), она — просто натуральная гурманка. Дальше секс с коньяком, обычно вдвоем, но порой, по настроению, втроем. А третья — тоже просто натуральная гурманка, грудастая, только рыженькая, как грибы лисички. Мир развлечений у них обширен, но лучше всего ломануться на белом коне в казино. Культура тоже охвачена — знакомством с Моцартом и модным галерейщиком. Мода — компас, но не рабство, возможны и бунты против ее засилья. Путешествия — экстремально комфортабельные, но еще лучше комфортабельный экстрим. Летать и нырять гедонист уже научился. Нужна еще и философия жизни.
Самое милое дело — восточные религии с благовониями. Они размягчают русскую горечь. Шамбала — йез! Шаманов — да ну их на хрен! Главное: позитив. Сочувствия, как и водки, — в меру. Если у тебя умер дядя — не скупись, купи побольше похоронных роз. Беды оставь на границе сознания, не допускай в подкорку. Боязнь смерти — знак непосвященности в гедонистический материал. Фитнес и кремы побеждают старость — этого достаточно. Политика — интересная грязь, но грязевые ванны интереснее. Гедонист — не анархист. В общем и целом, он — патриот, хотя, приземлившись в Шереметьево, он вдруг хмуро скажет подруге: «Приехали…» Гедонист любит своих здоровых детей как реальное продолжение жизни и всегда рад отослать их учиться подальше от себя и от родины.
Если русскому гедонисту ударят по правой щеке, он не подставит левую, потому что он был когда-то близок бандитским понятиям хотя бы теоретически. Но сама Россия — большой обидчик. Это самая трудная проблема гедониста. Как пальму, выросшую у него на даче в кадке, гедонист должен вовремя задвинуть себя в теплое помещение, спасаясь от климатического беспредела. Иначе он попался. И он обязательно попадется. Философия глобального удовольствия подвижна и мобильна, как сам гедонист. Повезет — она протащит тебя далеко, а нет — сбросит в первую лужу. Главное, не слишком грузись и не будь слишком умным, гедонист. Впрочем, ума тебе выдали не больше, чем нужно.
Сто «оруэллов»
Не знаю, что стало бы с молодым Эриком Блером, начинающим писателем, взявшим в качестве псевдонима имя Джорджа Оруэлла, если бы в конце 1936 года, проезжая через Париж по дороге в Испанию, он послушался бы совета Генри Миллера. Не стесняясь в выражениях, тот объявил ему, что его идеи борьбы с фашизмом — вздор. Однако Оруэлл отнесся к этому как к декларации безответственности.
В Испании он был тяжело ранен. Но еще серьезнее контужен политически. Он разочаровался в своих революционных убеждениях, и тема разочарования дала ему возможность обрести себя. Произведения Оруэлла стали не менее скандальны, чем книги Генри Миллера, но по другой причине. Вопреки европейской интеллектуальной моде на марксизм и русскую революцию, несмотря на то, что Советский Союз был союзником Запада в борьбе с нацизмом, Оруэлл занял непримиримую позицию по отношению к тоталитаризму. Литературный предвестник холодной войны, в год общей победы над Германией он высмеял советскую историю в «Скотском дворе»: «Все животные равны. Но некоторые животные более равны, чем другие».
Убедительна оруэлловская концепция новояза — искусственного языка, который не допускает инакомыслия. Целью тоталитаризма, по Оруэллу, оказывается не страх, но его перерождение в искреннюю любовь к Большому Брату. Большой Брат — торговая марка Оруэлла, не менее известная, чем набоковская Лолита. Но, несмотря на антикоммунизм и писательское воображение, Оруэлл не смог представить себе истинную картину жизни при диктатуре. Большой Брат тем и страшен, что не представим. Тем более, для тех, кто под ним не живет.
