ним неадекватно плохо, а потом, как она утверждает, на несколько лет исчез. Это сказано мягко. До возникших в КП и ЛГ публикаций я этого не знал, но вот теперь знаю и начинаю понимать что рассказывал он мне о своей жизни далеко не все, мне странно это, считал его одним из самых близких своих друзей.
Третья женщина — Наталья Холодовская — замечательный художник, младшая сестра школьного друга Володи, погибшего на войне, тоже, по мнению авторов статьи, — хохочущая и вопящая падальщица и, наконец, четвертый вопящий и хохочущий из-за доставшейся не мне добычи — это я, помогавший Володе чем только мог в самые трудные дни его жизни, создавший для него условия благодаря которым он смог написать своего «Ивана». До этого бытовые и материальные трудности не давали ему возможности продуктивно работать. После издания «Ивана», выхода на экраны фильма «Иваново детство» все в его жизни изменилось к лучшему и, во всяком случае, в моей помощи он уже никогда не нуждался.
Какой же аморальностью, ограниченностью надо было обладать авторам этой заведомо лживой публикации, не знавшим ничего о биографии молодого Володи и в совковой попытке создать культ личности Богомолова оскорбивших близких друзей его детства и молодости. А теперь по порядку обо всех отклонениях от моментов истины, содержавшейся в статье «Момент истины».
Первая ложь. Утверждение, что газета КП оклеветала писателя, обвинила его в плагиате, в дезертирстве, в психической неполноценности.
Вся статья построена по образцу политических доносов времен сталинщины и является завуалированной ложью с начала до конца. Ни я, ни Ольга Кучкина ни три уважаемых женщины не обвиняли В.Богомолова в дезертирстве. Может быть, «АГ» следует извиниться перед ними за эту первую ложь?
Ложь вторая. Это о плагиате, это прямо касается меня. В разговоре с Ольгой Кучкиной я действительно произнес фразу о том, что в «Моменте истины» описана была моя война — война моей 31-й армии. Может быть, Ольга Кучкина неправильно поняла меня, виноват в этом я, а не она. Я имел в виду не литературные тексты Богомолова, а чисто дислокационные моменты.
Да, и город Лиду, и город Гродно освобождала моя армия. Я действительно, где верхом, где пешком многократно с компасом и топографическими картами пересекал поля и леса, проходил по местам расположений полков и дивизий, знал каждую дорогу и чуть ли не каждый квадратный километр и в пятидесятые годы помнил многое из того, что теперь забыл. Володя без конца расспрашивал меня о людях, природе, рельефе местности, о земле, и я с радостью рассказывал ему все, что тогда помнил.
Я действительно рассказывал Ольге Кучкиной о том, что чуть ли не каждый час на протяжении лета 1955 (1956?) года Володя читал мне каждую страницу возникающего «Ивана». Темой наших дискуссий была пунктуация и орфография, где, по моему мнению, поставить запятую или произвести инверсию — что сначала, что потом или какая фраза лишняя.
При этом ни в какой степени не мог я повлиять на существенные стороны его повести. У него был свой голос, своя непоколебимая убежденность, своя индивидуальная логика — все то, что и сделало его неповторимым писателем. Он не раз говорил мне о радости нашего совместного труда, но моя роль была лишь сугубо редакционной, а не авторской. Безусловно, все, что он писал, принадлежало на сто процентов только ему, так же, как безусловно тексты свои он читал не только мне, факты собирал отовсюду.
Поэтому, читая статью в «АГ» я действительно хохотал, но не над замечательными произведениями Богомолова, а над грязными надуманными и глупо разоблачительными домыслами составителей пасквиля.
Ложь третья. Якобы кто-то из авторов публикаций в КП утверждал будто Богомолов был «психически неполноценным» человеком. Очевидно, речь шла обо мне. Никогда, нигде и никому не мог я говорить или писать этого.
Да, был факт. Действительно состоял Богомолов на психиатрическом учете. При мне не раз получал он свою крошечную инвалидную пенсию и десятки раз показывал мне справку из психдиспансера. Но расстройство психики выражалось у него не в галлюцинациях и психозах, а в мучительных головных болях. Диагноза я не знаю, но эти боли очень мешали ему работать.
Четвертая ложь. Это о «Комсомолке». Якобы «Комсомолка» утверждала, что «Август сорок четвертого» Богомолов у кого-то украл. Это опять обо мне, о том, что я рассказывал Ольге Кучкиной, что описанная Богомоловым война — это моя война. Повторяю. Я имел в виду лишь места в которых происходит действие романа, что по местам этим проходил я со своей армией, что в местах этих Богомолов был не в 1944 году, а в конце пятидесятых, что достоверно описанные в романе места не те, в которых он якобы воевал, и это не клевета на него, а абсолютная правда.
Пятая ложь. «В тюряге сидел оказывается». «Тюряга» — это жаргон авторов письма. Богомолов многократно разновариантно рассказывал мне, что сидел в тюрьме по доносу какого-то осведомителя. Слово «тюряга» придает моим воспоминаниям какой-то блатной смысл, видимо естественный для авторов письма, но совершенно отвратительный для меня и для трех уважаемых мной женщин. Тут ничего не поделаешь. Другой менталитет.
Ложь шестая. «Да он не только по отцу, но и по матери еврей». Это опять менталитет, это из области версий о пункте пятом. Думаю, что антисемитизм был ему, как и мне, глубоко отвратителен. Был он евреем или русским, не имеет никакого значения и муссирование и акцентирование этого вопроса неэтично. Занятие и праздное и грязное — к литературе отношения не имеет.
Ложь седьмая. «Ольга Кучкина ищет компромат, который нынче в моде». Не компромат ищет Ольга Кучкина, а, в отличие от авторов письма, пытается восстановить правду относительно неизвестных фактов биографии Богомолова. Авторы письма пытаются создать образ писателя Богомолова, как образ святого русского разведчика, создать культ личности Богомолова, для которого момент истины был превыше всего.
В реальной жизни, которую я знал был он живым человеком для которого ничто человеческое не было чуждо. В быту он и зло шутил, и любил помистифицировать, и, пытаясь вызвать собеседника на откровенность, любил пофантазировать. Именно в быту, а не в произведениях.
В быту — это об архитекторе Георгии Алексеевиче Штеймане, которого Володя в отличие от меня знал с восьми лет. Этот реальный, но очень странный, удививший и огорчивший меня факт был описан мною.
Но авторов письма одолевает желание унизить оппонента. Мемуары свои, стихи, картины я пишу потому, что не могу не писать. Пишу только то, что безусловно помню, готов отвечать за каждое
