Наконец и родной Куйбышев, бывшая Самара. Станция, которую Лева знает с детства. Вагон от поезда отцепили и направили на побочный путь. Высадка, кругом конвой, винтовки, штыки. Обычная команда начальника конвоя:
— Не растягиваться! Шаг вправо, шаг влево будет считаться за попытку к побегу. Приказываю конвою применять оружие без предупреждения…
Лева нас под мышкой два свернутых одеяла: синее байковое и старое ватное. Он оглянулся в сторону, и в грустных глаза его блеснули лучи радости. Он увидел Марусю Томыловскую, пристально на него смотревшую, и, увидев, в знак того, что он ее заметил, замахал рукой. «О, слава Богу! — подумал Лева. — Теперь все будут знать, что я приехал в Куйбышев, будут молиться…»
Окруженных плотной цепью конвоиров заключенных этапников быстро гнали по улицам Куйбышева. «Но куда же?» — думал Лева.
Они спустились к Волге, и перед ними раскрылся большой лагерь для заключенных. Этот лагерь Лева видел уже не раз: когда, будучи студентом мединститута, приходил заниматься по анатомии и гистологии. Здание этих кафедр было расположено вблизи Волги, и совсем близко под ним был расположен лагерь.
Эти бараки для заключенных были построены в период деятельности «твердокаменного большевика», «железного наркома» Н.Ежова, когда не стало хватать тюрем для массы арестованных. Тогда-то, вопреки первоначальному благому намерению — сровнять тюрьмы с землей, — и пришлось в спешном порядке вести строительство новых тюрем и лагерей. Это было в 1937 году. С тех пор прошло немало времени, но построенные в тот страшный период тюремные и лагерные здания до сих пор продолжают использоваться по прямому назначению.
Был ясный солнечный день, когда их ввели в зону этой пересыльной тюрьмы. Все здесь поражало своим порядком, чистотой: бараки выбелены, дорожки, цветы, клумбы; кажется, людям нужно жить, трудиться и радоваться, но кругом высокий забор, проволока и вышки с часовыми. Сюда завозят людей отверженных, якобы «вредных» советскому обществу. Эти мнимо вредные люди представляют из себя некую «нечисть», от которой общество хочет избавиться. Их поместили в большой барак, имеющий значение карантинного, покормили обедом.
«А все-таки я сюда попал по ошибке! — думал Лева. — Мои «друзья», те самые, что ждут меня, были бы недовольны, что так «свободно» со мною здесь обращаются». Лева стал даже спрашивать надзирателей, как написать отсюда родным, и ему был указан ящик, куда можно было опускать письма. Лева написал письмо матери:
«Все-таки это утешит сердце, — размышлял он. — Бог знает, когда увидимся и увидимся ли на земле».
Он присел на нары, и мысли поплыли одна за другой: что ждет его, с чего именно начнутся сейчас допросы, что и как говорить…
Скрывать что-либо от следствия Лева ничего не собирался, он отлично знал, что, когда он еще жил в Куйбышеве, органы МГБ усиленно следили за каждым его движением. Пресвитер В.А.Кузнецов неоднократно выговаривал Леве, что ему «дерут уши за него». Уж слишком много он ездит и всюду призывает молодежь ко Христу. Старый пресвитер Василий Алексеевич добродушно советовал ему «оставить это» и ограничиться только проповедью Евангелия в молитвенном доме. Об этом же в более решительных выражениях говорил ему и М.АОрлов, когда в начале 1948 года специально приезжал в Куйбышев со старшим пресвитером Г.М.Бузыниным, чтобы воздействовать на Леву и уговорить его сократить свою духовную деятельность, иначе ему будет плохо.
Словом, все предсказывало Леве, что его могут арестовать и неизбежно арестуют в связи с работой среди молодежи. Но Лева говорил, что он не может иначе, что «в костях его огонь». Это ведет к тому, что он готов пожертвовать всем, лишь бы души были спасены и шли за Христом. Лев, конечно же, отлично знал, что сказал Христос: «Меня гнали и вас будут гнать», и психологически был всегда готов к любым страданиям. Но страдать за Христа — это одно, а быть облыжно обвиненным во всяких нелепостях и быть причисленным к врагам советской власти — это другое. Тут сейчас же поднимается чувство справедливости, возмущения: ведь ты не враг, ведь в теле нет абсолютно ничего против власти, — так зачем же несправедливый арест? Если нужно репрессировать как истинного — христианина, то это он готов принять с радостью. Но если его будут обвинять как врага, как антисоветского человека, то это возмутительно, и нужно во что бы то ни стало добиваться справедливости. Ведь у нас в стране свобода вероисповедания и преследования и арест за веру есть, в сущности, преступление против Конституции. Он должен, должен добиться правды…
Подобные мысли тревожили и волновали Леву. Он стал молиться, ему стало вдруг совершенно ясно, что тревожиться, думать и о том, о чем будут спрашивать, как поведут следствие, совершенно не нужно, — это не от Бога. Перед ним ясно загорелись слова Иисуса: «Когда будут предавать вас, поведут вас, не заботьтесь, что и как говорить, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего». Ведь без воли Божьей и волос с головы не спадет, о чем же тревожиться?
И вдруг в его сердце ярко засветилась молитва самого Иисуса перед Его страданием: «Отче, прославь имя Твое!»
Эту молитву Лева мысленно избрал для себя на весь период следствия. И далее, в каких бы положениях ему ни случалось быть, он внутренне всегда повторял эту чудную молитву: «Отче, прославь имя Твое!»
Да, ему действительно из всех грядущих испытаний, страданий хотелось только одного: чтобы прославилось имя Отца Небесного.
Глава 11. Извращают (Первые допросы)
«Всякий день извращают слова мои; все помышления их обо мне — на зло».
«Собираются, притаиваются, наблюдают за моими пятами, чтобы уловить душу мою».
Псалом 55, ст. 6–7.
Недолго молился и размышлял Лева на нарах: его вызвали на вахту. Там особый конвой МГБ принял его, как обычно, тщательно обыскали, посадили в автомашину, которая многие годы была известна в народе под названием «черный ворон», и повезла по улицам города. В машине он был один. Окон по бокам не было, но в той половине, где сидит конвой, было большое окно, и через него Лева наблюдал жизнь города. Едут по главное улице — Куйбышевской. И вдруг Лева увидел двух высоких, статных молодых людей, идущих по тротуару: это были знакомые студенты мединститута. Сердце невольно дрогнуло, заныло. Они учатся, все учатся, продолжают идти свободно по жизни, а ты вот один в этом «черном вороне» обреченный…
Привезли к знакомому зданию, въехали во двор. Знакомый двор, знакомые строения. Но что это? Внутри уже выстроено большое здание, примыкающее стеной к зданию МГБ. Лева понял, что подвалов уже не хватает для удовлетворения потребностей этой адской машины, и они выстроили дополнительное здание, чтобы содержать подследственных.
Его ввели в чистый, узкий коридор, дежурный принял заключенного. Не смотря на него, сказал:
— Сейчас пройдете санобработку, а потом в камеру.
Нужно сказать, что за время этапа Лева значительно оброс. Пришел парикмахер и машинкой обстриг голову, усы и начинающуюся бороду Левы. Заключенных здесь не брили: опасно, еще вырвут бритву! а только стригли волосы на лице машинкой. В углу коридора была установлена так называемая жар-камера и душ. Лева вымылся под душем, одежды его продезинфицировали и затем поместили в камеру одного. Он понимал: его постараются держать в одиночке.
И начались вызовы. Вызовы, но не допросы. Его приводили в кабинет, куда приходили разные люди и смотрели на него, как смотрят на заморскую диковинку:
— Так это Смирнский? Смирнский? — говорили заходившие. Некоторые задавали вопросы, которые Леве казались очень не умными:
— Вы еще нестарый… Скажите, вы в самом деле верите в Бога?
— В самом деле верю, — отвечал Лева.
Другие интересовались, как это он может совмещать баптистскую веру со стремлением получить высшее образование, с необходимостью изучать марксизм-ленинизм.
Приходили солидные люди, хорошо одетые, видимо, работники отделов партии.
Наконец его вызвали к следователю. Он сказал, что будет вести его дело. Это был еврей по национальности, Петр Моисеевич Тартаковский, опытный следователь, имеющий за спиной годы следственной работы в этих органах. Стройный, высокий, с большим лбом, он производил впечатление умного и развитого человека. Леве казалось, что если бы он посвятил себя другого рода деятельности, то мог бы многое сделать для народа. Здесь же, в качестве не столь уж значительного винтика этой машины, он день и ночь был занят только одним: как «разоблачить» мнимых «преступников», как добиваться от них, чтобы они в конце концов, да признали себя «виновными».
На этом Тартаковский, как говорится, собаку съел. Работа того времени и ее задачи наложили на него свой отпечаток, и в дальнейшем Лева стало ясно, как сгорели и потухли многие добрые зачатки, которые он все-таки усматривал в этом жестоком человеке.
