— Так вы считаете, что молодежь у баптистов — самая лучшая в нашей стране?
— Да, это самая лучшая, передовая молодежь в Советском Союзе, — уверенно сказал Лева.
— Так вы считаете, что комсомол ниже вашей баптистской молодежи? О, мы докажем вам, докажем на очных ставках, как вы разрушали комсомол, как вы втягивали комсомольцев в болото вашей религии, вы — урод, урод!
Тартаковский, махая кулаками, подошел к Леве и с пеной у рта, обдавая его брызгами слюны, кричал и кричал на него.
— Успокойтесь, — говорил Лева. — Поймите, что я абсолютно не враг комсомола. Все на своем месте, все исторически обосновано и имеет свое значение. Я никогда и никому из уверовавшей молодежи не> говорил, чтобы выходили из комсомола. Наоборот, как написано: «Оставайтесь в том звании, в котором призваны».
Каждый может стоять на своем месте, выполнять все общественные обязанности и быть передовиком на производстве.
— Бросьте, бросьте все это! Вы прямо говорили: «Выходи из комсомола, бросай.
— Это ложь, никогда я это не говорил.
— Но ведь верующие комсомольцы не могут вести антирелигиозную пропаганду.
— Это верно, они не могут кривить душой, они остаются верующими. Но ведь и Ленин признавал, что в партии могут состоять и верующие, преданные делу постройки новой жизни.
— Вы не ссылайтесь на это. Ясно одно, что, вовлекая в вашу веру молодежь, вы наносите нам ущерб и тем самым проявляете враждебные действия. Мы докажем вам это!
И опять следователь выходил из себя и обзывал Леву «уродом», но никогда за весь период следствия он не выругался матом.
— Вы очень культурный человек! — сказал ему Лева на одном из допросов. — Как вы ни свирепеете, но никогда не ругаетесь матом.
— Да, да, вот видите, это без Бога. Можно быть хорошим и добрым и без всякого Бога. Ну, а то, что я окурки бросаю на пол, в угол, в этом, конечно, виноваты условия, в которых мы работаем. Вот если бы на полу были ковры, то, конечно, я бы окурки на пол не бросал. Поймите, что развитие, сознание определяется внешними условиями.
Иногда следователь смягчался, с сожалением посматривал на Леву и чуть ли не «дружески» советовал ему поскорее отказаться от Бога.
— Ведь поймите, — говорил он, — жить, жить надо. У меня умер ребенок, похоронили мы его на кладбище. Смотрю я на могилку… Ну что, что делать? А ведь жить, жить надо…
Лева слушал этого еврея, смотрел ему в глаза и вдруг почувствовал, что там, под пеклом сожженной совести, есть что-то погребенное, — возможно, остатки веры его отцов: ведь он еврей и образованный: и знает, историю своего народа и там в глубине сердца, конечно, чтит своих патриархов и Моисея, но — «жить, жить надо», — и вот он надел на себя этот мундир чиновника-экзекутора и выполняет все, что ему прикажут, ибо «жить, жить надо».
Иногда, накричавшись на Леву, когда время уже было к утру, он садился на стол, устало опускал голову, доставал леденцы, сосал их и угощал ими Леву. Лева не отказывался, он не думал, что среди леденцов может найтись какой-нибудь зараженный определенным токсином, могущим расстроить его психику и побудить дать требуемые следствию показания, главное из которых — отречение от Бога. Он не думал, что эти люди способны на такую подлость.
Возвращаясь с ночных допросов к утру, Лева ложился и только начинал— дремать, как в окошко двери раздавалось:
— Подъем, больше спать не разрешаю!
А спать хотелось страшно! Лева слышал об этим «польских пытках», которые применяли царские реакционеры против боровшихся за свободу Польши: им не давали спать. Тогда они чтобы как-то днем вздремнуть, сидели, положив ногу на ногу и раскачивая ногой, дремали. Наблюдавшим за ними в волчок по раскачиванию ноги казалось, что они не спят. Но здесь служители тюрьмы были проинструктированы гораздо изощреннее тех, которые истязали в Польше. И стоило кому-нибудь из заключенных немного наклонить голову или закрыть глаза, как в волчок раздавался шепот:
— Не спать, не спать!
Тех, кто не выдерживал и начинал дремать, вызывали к начальнику тюрьмы, тот кричал на него, что он нарушает порядок тюремного заключения, что он накажет его карцером, крысами и т. п.
Когда заключенный, чтобы немного подремать, поворачивался к окну и немного закрывал глаза, из дверей раздавался грозный, властный шепот:
— Повернитесь! Смотрите лицом в дверь, смотрите лицом в дверь!..
Мучительное, страшное мучительное состояние — не спать ночи и сидеть так днем, мысли путаются, разламывается голова.
— Николай Иосифович, когда ему не давали спать ночью, — приспособился дремать с открытыми глазами, смотря в дверь. Но Леве это никак не удавалось. Лежать днем в тюрьме категорически запрещалось.
Однажды в результате сильного переутомления и истощения Лева как бы потерял сознание. Он выключился из окружающего, и ему показалось, что он отделяется от тела и куда-то уходит. Это наполнило его еще сохранившееся сознание каким-то особым блаженством. «Возможно, что я умираю», — мелькнула в глубине какая-то мысль, и счастье, неземное счастье охватило его.
— Значит, ухожу домой, туда, в небо, где нет этих страданий, этих криков, тюрьмы, голода…
Что-то хорошее, необыкновенно хорошее наполнило его особым блаженством. Но он очнулся…
Все та же камера, все те же привинченные к стене койки — вагонки. Все также вернулась выключенная было на короткое время боль в голове. Он все еще жил, и нужно было жить. А в самом деле, как хорошо было бы умереть и уйти в иной мир от всех этих мук и страданий! Лева нисколько не боялся смерти, но сознание, что он так мало сделал для Иисуса, что кругом гибнут тысячи, миллионы родного народа, не зная Бога и не имея спасения души, — это сознание порождало в нем жажду жизни, и он хотел жить в любых мучительных условиях, лишь бы быть свидетелем Иисуса, светом в этом мраке. Он боялся смерти, не хотел быть расстрелянным, потому что верил, что он еще нужен нашему народу, что он еще хоть одну душу должен привести ко Христу.
Иногда на допросы приходил Снежкин — начальник Тартаковского. По всему было видно, что он очень занят, Лева догадывался, что допрашивали не его одного, но и всех верующих в Куйбышеве, в Чапаевске, с которыми он соприкасался. Впоследствии он узнал, то действительно проводились массовые непрерывные расспросы о Леве и об отношении к нему верующих. Следствие всячески пыталось извратить и очернить жизнь Левы. Не давали покоя и Марии Федоровне, жене Левы. Ей рисовали Леву с самой грязной стороны, показывая и «доказывая», что он изменял ей и жил со всякими молодыми сестрами. Но никакие потоки грязи, которые следствие лило на Леву, не уменьшали симпатий к нему верующих, и Снежкин не раз спрашивал его: — Расскажите, какими методами вы добиваетесь авторитета среди верующих?
На это Лева отвечал, что никаких таких особых «методов» он не знает и не знает даже о том, пользуется ли он среди верующих особым авторитетом. Он просто рядовой брат, который любит всех и которого любят все.
Утомленный допросами, Тартаковский как-то сказал:
— Я вас пока перестану допрашивать. У меня есть другие дела, есть и другие следственные. Вот мы посадили из Чапаевска вашего помощника Юрия Рязанцева. Его надо тоже допрашивать.
— Неужели посадили? — воскликнул Лева.
— Да, да, и всех ваших из молодежи пересажаем, как членов вашей подпольной контрреволюционной молодежной организации.
— Но нет, нет, они ни в чем не виноваты, абсолютно не виноваты. Если хотите, судите меня как совратителя, но их не трогайте.
— Всех мы их допрашиваем, на всех заводим дело, и многие из них уже начинают колебаться. И я должен вам точно сказать: пройдут немногие годы, вся эта молодежь проклянет вас за то, что вы, вы испортили им жизнь. Запомните, вас будут проклинать, как проклинают самых зловредных людей.
— Боже! — молился в те дни Лева. — О, прошу Тебя: пусть я пострадаю как угодно, только пусть они не страдают, сохрани их!
Он молился и вспоминал, как Христос, когда Его схватили, сказал: «Вот Я, отпустите их, пусть идут». И никто тогда не погиб, кроме сына погибели,
— Господи, сохрани их в вере, благослови их каждого! — уж не о себе, а о близких дорогих, дорогую молодежь приносил он перед Богом в молитвах…
Приблизительно через неделю его опять вызвали на допрос.
— Ну, как вы себя чувствуете? — участливо спросил следователь.
— А вот так, как написано, — сказал Лева. — «Если внешний человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется».
— Это где написано? — спросил следователь.
— Я точно не помню, — сказал Лева. — Кажется, апостол Павел пишет в послании к Коринфянам.
— А сейчас мы узнаем, — сказал следователь и достал из стола толстую книгу. Он старался не показывать ее Леве, но по оторванной корке он сразу узнал отцовскую симфонию.
