Силен сей дух афинского сомнения и по сей день. Даже среди христианских ученых и богословов вы можете встретить сотни таких, скрытых афинян, что постараются обойти вопрос о воскресении стороной. Или толковать его в смысле символическом, уподоблять его верованиям язычников. Или утверждать, что под воскресением мыслится расцвет христианской Церкви. Или использовать другие обходные уловки. И бесполезно указывать им на соответствующие места Библии, где о воскресении говорится однозначно и недвусмысленно, как, скажем, в Книге Иова, глава девятнадцатая, стих двадцать пятый: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восстановит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога». Или у пророка Исайи, глава двадцать шестая, стих девятнадцатый: «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе…» Или в Новом Завете во множестве священных текстов — мы все перечитывали их не раз.
Не отрываясь от микрофона, Сильвана начала делать какие-то знаки за стеклянной дверью кабины переводчиков. Цимкер понял, принес ей банку пепси-колы, щелкнул жестяным кольцом крышки. Лицо у нее было злое, невыспавшееся. Итальянские туристы попросились на проповедь в последний момент. Пришлось метаться, доставая срочно два дополнительных автобуса, а ей — готовить перевод проповеди еще и на итальянский. Русский она сильно подзабыла, так что Цимкеру пришлось сидеть с ней часов до трех, помогая продираться сквозь скрижали отца Аверьяна. Впрочем, и профессиональным переводчикам-синхронистам в соседних кабинках приходилось нелегко с этим текстом: все переводили, не отрывая глаз от разложенных перед ними страничек.
Зато журналисты, сидевшие перед экраном телевизора, могли себе позволить расслабиться, потягивать кофе из термоса запасливого голландца, покуривать. Они негромко болтали, лишь время от времени делая пометки на полях розданного им заранее перевода. Судя по небрежности поз, по язвительным репликам, к заданию, они относились скептически, как к очередной придури начальства.
— …А что уж говорить об афинянах — атеистах и материалистах! От них мы ничего, кроме насмешки над самой идеей воскресения, ждать не можем. Среди них вот уже три века модно потешаться над верой и заявлять, что богословие только и занимается подсчетом числа чертей на острие булавки. Но непостижима мудрость и ирония Господня. Ибо в наши дни, именно благодаря открытиям науки и техники, перевернулся смысл насмешки, и как же пресловутая булавка колет теперь их самих, как прокалывает пузырь их самодовольства и всезнайства! — Вот она, взгляните! — Он высоко поднял руку, и камеры поспешно переключились на крупный план, чтобы поймать в экранную сеть невесть откуда вынырнувшую и блеснувшую в его пальцах булавку. — Вот ее крошечное, микронное острие! И что же мы знаем теперь? Что в этой крошечной, еле видимой точке десятки людей говорят на разных языках. Что там играют оркестры, поют певцы, торговцы расхваливают свои товары — и все это в любой момент мы можем извлечь при помощи радиоантенны. В ней же одновременно протянуты невидимые линии магнитного поля, гравитации, молекулярные и ядерные силы, космические лучи. Свет, долетающий до нашего глаза от нее в виде микроскопической блестки, на самом деле сплетен из всех цветов радуги и из инфракрасного и ультрафиолетового мрака. И те волны, которые проносятся сейчас сквозь стены часовни к экранам ваших телевизоров, перенося на них мою руку с булавкой, — они тоже пронизывают эту крохотную точку.
Попробуйте же осознать, какой необъятный мир трепещущей жизни непостижимым для нас образом упрятан в этот кубический миллимикрон пространства. А после этого спросите себя: неужели же в гигантском храме творения Божьего не найдется места для нашей души, где бы она могла невидимо пребывать в ожидании воскресения в новой плоти? Неужели после всех чудес Господних, открытых нам наукой, именно это, самое главное обещанное чудо должно считаться принципиально невозможным? Но почему, афиняне, почему?
Снежок за окнами пошел гуще, размывая силуэт часовни, выстроившиеся полукругом автобусы, лица туристов и прихожан в них, забитую машинами стоянку, стеклянную стену оранжереи. Электрические кабели по-паучьи раскинулись на земле от центральной коробки во все стороны. Вчера с ними было больше всего возни, монтажники ошиблись в самом начале, так что Цимкеру пришлось выгребать из закоулков памяти все, что он помнил об электротехнике. Поначалу Сильвана хотела выполнить распоряжение Умберто и не пускать его больше на глаза отцу Аверьяну. Но потом оказалось, что хлопот по подготовке — гора, что вдвоем с Клодом им не управиться. Решили, что в суматохе да под легким гримом — сойдет, не заметят. Цимкер и сейчас сидел в темных очках, в желтой каске строителя, одетый в форменный комбинезон телевизионной компании.
— …Сомнение в чуде воскресения может поселиться не только на примитивно-материалистическом уровне, но и на более высоком — этическом, моральном. Когда великий подвижник Николай Федоров сто лет назад звал людей переменить цели их деятельности, повернуть все силы души и разума на дело воскрешения отцов, самый трудный (но в то же время и самый естественный) вопрос был задан ему Львом Толстым: «Неужели воскрешать — всех?» — «Да, всех», — твердо отвечал Федоров. «И Нерона, и Калигулу, и Чингисхана?» — спросил Толстой. «Да, и их», — отвечал Федоров. Ибо для него Бог был Всеблаг и Всепрощающ.
Но те, кто посещал мои проповеди, знают, что двадцать пять лет назад мне было видение и Слово разъяснения свыше, которое я, по мере сил, пытался передать слушавшим меня: что воскрешение будет даровано по Суду, по последнему, по Страшному, и осужденные не будут допущены в новую жизнь, а только оправданные. И хотя о связи воскресения и Суда почти все уже сказано в Библии, было мне также разъяснено, что не только воскрешение будет делом рук потомков наших, но и Суд над нами будет отдан им. Знание их о добром и злом будет не сравнимо с нашим. Ибо разум их будет просветлен необычайно. А если не случится такого просветления, то и воскрешать не будет дано им. Но обо всем этом говорил я уже довольно.
А та благая весть, о которой я со счастливым сердцем хочу сказать сегодня, пришла совсем на днях. За молитвы наши Господу, за твердую веру в чудо обещанного воскресения снова послан был нам вестник благой (тот же, что двадцать пять лет назад), поведавший мне, грешному, о том, что кончилось время ожидания! Пришла нам пора сделать шаг им навстречу. Многие века отделяют нас от них, как многие тонны земли отделяют шахтеров, засыпанных в шахте, от раскапывающих их, пробивающихся к ним сверху. Но так же как засыпанным следует в какой-то момент начать копать навстречу спасителям и посылать им сигналы, так и нам пришла пора сделать шаг навстречу нерожденным сынам нашим, идущим спасти нас и воскресить во плоти.
Корреспондентка из «Фигаро» придавила в пепельнице сигарету, отвела от уха шевелящиеся губы настырного телевизионщика, начала что-то быстро писать в блокноте. Прочая журналистская братия тоже было встрепенулась, как воробьиная стая, готовая помчаться вслед за счастливцем к брошенному зерну, но, не обнаружив ничего нового и съедобного, вернулась к своему негромкому чириканью. Камера показывала внутренность часовни, выбирала крупным планом лица прихожан — сосредоточенные, ждущие, — скользила по огонькам свечей, по редким иконам, снова возвращалась к кафедре, сгущала до клюквенной неестественности румянец отца Аверьяна.
— …Нет, мы не возгордимся, не назовем себя избранными, первыми на этом пути. За пять тысяч лет видимой нам человеческой истории каких только попыток не делали люди, чтобы победить смерть свою, чтобы сохранить частичку себя и слово о себе навеки. Вспомним пирамиды и бальзамирование трупов в Древнем Египте. Вспомним сожжение мертвых и сохранение праха их в урнах. Вспомним, каким ужасом было для многих народов остаться непохороненным. Или тех, у кого самой страшной казнью считалось рассеяние праха по ветру. Да и сейчас появляются в Америке специальные фирмы, которые за большие деньги берутся хранить ваш замороженный труп до лучших времен, до новых открытий науки.
Не принимало сердце человеческое мысли о полном исчезновении из мира. Хоть частицу пытались оставить о себе, хоть поминание в заупокойной молитве, хоть имя нацарапать на стене камеры перед уводом на казнь. И Господь подавал нам знаки подтверждения, сохраняя мощи святых нетленными. Или, например, вот уже тысячу шестьсот лет хранится в Неаполе кровь святого Януария, которая то разжижается в закупоренном сосуде к радости верующих, то снова затвердевает в кристаллы. А вечный страх человеческий остаться без детей, без продолжения рода? Разве не коренится и он в подсознательной уверенности, что дети — это нить, протянутая в даль веков, к спасению?
