Пробил тут час молоковского богатыря — поразили его сразу две мушкетные пули: одна — в бедро раненой ноги угодила, другая — в широкую молодецкую грудь. Навзничь упал Ананий на холодные камни, застонал тяжко.
Немко от гнева зубами заскрежетал, увидев друга павшим; Суета вскрикнул яростно. Подняли они свое окровавленное оружие, кинулись на ляхов — и через миг не было уже врагов на стене. Загрохотали им вслед сброшенные, изрубленные лестницы.
— Ананий! Брат названый! — молил Суета сраженного молодца. — Очнись! Глянь на нас! Ужели кончился?
Немко держал голову Селевина на своих могучих руках; из очей его капали на бледное лицо умирающего крупные слезы.
А кругом, по стенам и башням обительским, слышался крик радости:
— Бегут ляхи! Помог святой Сергий!
Потерявши много сотен людей, отчаялись ляхи и разом по всему кругу стен вспять повернули. Нестройными толпами, в грязи и в крови, с гневом грозя монастырю, отходили они к стану, ведя раненых. Об убитых товарищах не заботились нехристи.
У стен обительских валялись во множестве кинутые ляхами туры и лестницы. Мечей, пищалей, топоров без счету виднелось.
Начали монастырские воины со стен спускаться, бросились на задних ляхов, еще быстрей их в стан погнали.
— Эх, надо бы и нам туда! — молвил Суета Немку, да взглянул на недвижного Анания и запнулся.
Но раненый молодец как раз в ту пору глаза открыл, зарю светлую увидал, крики победные услыхал.
— Отбили? — слабым голосом спросил он.
— Отбили! — весело крикнул Суета. — Бегут в стан свой.
— Что ж вы, братцы, — молвил Ананий, приподнимаясь через силу и глядя вслед бегущему врагу. — Мне уж не поможете; ударьте в тыл ляхам, устрашите еще богоборцев.
Не посмели удальцы ослушаться, взяли они бердыши свои, начали приноравливаться, как сойти вниз через полусломанную бойницу. А к Ананию подоспел отец Гурий да подбежала, плача, Грунюшка, неся воды в глиняном кувшине.
— Час мой пришел, отче! — грустно улыбнувшись, сказал богатырь. — Не береди моих ран кровавых, все равно не встану уж больше! Исповедуй ты меня, отец Гурий, отпусти мне грехи мои. Скоро предстану я на суд Божий!
Стал на колени старец около умирающего; тихо плача горькими слезами, отошла Грунюшка в сторону.
Безлюдно было на стене: воины за ляхами погнались, богомольцы в обительские храмы поспешили — благодарить Господа Бога и святого Сергия за победу и спасение.
Тем временем Суета и Немко спрыгнули в пристенный ров, заваленный вражьими телами.
— Ишь, сколько сгибло ляхов-то! — сказал Суета. — И чего лезли… Тоже ведь в них душа человеческая была!
Хотел уж он из рва на поле вылезти, да взглянул под откос земляной, где упавшая тура какого-то воина до половины закрыла, только бледное лицо видно было. Присмотрелся Суета и ринулся к мертвому, туру долой сшиб.
— Оська! Селевин, Оська! Пришел-таки конец переметчику, богоборцу, изменнику! Ну-ка, покажись поближе. Эге, да он не помер — дышит! Эй, Оська, отзовись-нето!
Открыл Осип Селевин глаза, затрепетал весь. Переметчик трусливый и ранен-то не был, со страху под туру спрятался.
Пролежал он, схоронившись во рву, все время, пока бой кипел, а теперь хотел улучить времечко — за своими улизнуть, да не удалось ему. Поднялся он, всем телом дрожа…
— Тимофеюшка! Ради Господа, не бей, не убивай! Каюсь я! Прерывался голос у изменника, в глазах от страха темнело.
— Каешься? — с усмешкой спросил Суета. — А зачем же ты с ляхами обитель воевать пришел? Нет, брат, тебе веры!
— Отрекаюсь я от ляхов! — завопил Оська, видя, что Суета за бердыш свой берется. — Пропадай они пропадом! К вам хочу!
— Поздно, брат Оська. Запятнал ты себя предательством, и нет тебе прощения! Ведаешь ли ты, что там, на стене обительской, лежит брат твой Ананий, насмерть раненый ляхами твоими? На ком теперь кровь его?
Еще пуще затрясся Оська, слыша про старшего брата: некому было теперь за переметчика заступиться; черная смерть глянула в лицо изменнику.
— Не бей… Не убивай! — стонал он в диком ужасе.
— Не причитай! — гневно крикнул на него Суета. — Не стану я обительского бердыша твоей кровью пачкать. Сведу я тебя к воеводам да к отцу архимандриту — пусть казнят тебя смертью позорной! Ну, поворачивайся!
Связали Суета и Немко изменника кушаками и в обитель повели. В ту пору возвращались уже из погони за ляхами монастырские воины, вели они много пленных — панов и изменников русских, несли груды всякой добычи.
Многие признали тотчас лукавого Оську Селевина. Угрозы посыпались на него, мечи даже засверкали, но оберегли Суета и Немко переметчика.
— Пусть его воеводы допросят и казнят по делам его! — говорили они монастырцам.
Теперь уже не страшились иноки врагов: отворились ворота навстречу победителям; радостно загремели колокола. Всюду ликовал народ.
Повели Суета и Немко Оську Селевина на стену к воротам Красным, где были в ту пору и отец Иоасаф, и князь-воевода. Архимандрит и князь Долгорукий в глубокой печали стояли возле умирающего Анания, который тяжело дышал, хрипел и стонал, но еще боролось его крепкое тело с холодом смерти. И старец Гурий и Грунюшка не отходили от него: плакал старый инок, рыдала девушка. И другие соборные старцы здесь были и многие воины — до всех черная весть дошла, что тяжко ранен лучший боец монастырский.
— Кажись, лучше бы мне правую руку ляхи отсекли, чем такого молодца терять! — говорил, головой качая, воевода.
— Славной смертью умирает он: на поле бранном за веру православную. Ангелы Божьи встретят на небе его душу светлую, — отвечал отец Иоасаф, крестя раненого.
— Переметчика ведут! Оську Селевина изловили! — раздались невдалеке крики. И расступилась густая толпа.
Еле жив, всем телом трясясь, предстал переметчик перед очами грозного воеводы. Рассказал Суета, как нашел изменника.
Нахмурился князь-воевода при виде предателя, хотел уж рукой махнуть, чтоб вели казнить его позорной смертью.
— Брат Осип! — послышался в ту самую пору слабый голос умирающего Анания. — Дозволь, воевода, ему ко мне подойти!
Затрепетал изменник, глаза опустил, не смел на старшего брата взглянуть. Подвел его Суета силой к Ананию.
— Брат Осип, умираю я. Данила тоже за обитель святую живот положил. Лишь ты опозорил семью нашу честную, продал веру православную. Каешься ли ты в грехе своем?
Поднял Оська глаза, увидел бледного, окровавленного, умирающего старшего брата — и совесть, дотоле спавшая, заговорила в душе изменника. На колени пал он перед Ананием, залился слезами. С трудом поднял старший Селевин руку, положил ее на голову недостойного брата, улыбнулся светло и вымолвил:
— Вижу, брат Осип, раскаяние твое и радуюсь. Перед смертью прощаю тебя. Нет злобы в сердце моем!
Припал изменник к израненной груди брата своего и зарыдал еще сильнее. Но уже иссякли силы в богатырском теле Анания: вытянулся он, захрипел — и не стало бойца верного, доблестного защитника обители святого Сергия.
Понесли тело удальца молоковского в храм. Шли за ним храбрые товарищи, старец Гурий да Грунюшка. Плакали все и молились за душу усопшего.
Отдохнув от кровавой ночи, воеводы и отец Иоасаф собрались на совет. Привели в горницу воеводскую захваченных пленников, стали им допрос чинить. Хмуро, исподлобья глядели пленные паны, не веря очам своим: хотели они в этот день в монастыре грабить, пировать, победу праздновать, а теперь, вместо того, в неволе, в узах, горькой участи ждут.
— Как тебя зовут, пан? — спросил князь-воевода высокого, плечистого ротмистра.
— Ротмистр Зборовский. Из гусарской хоругви, — ответил хмуро, отрывисто пленник, косясь на воевод.
— Хочешь на волю, — молвил князь Долгорукий, — так говори по совести, правду истинную. Не то дождешься и топора.
Вздрогнул Зборовский, побледнел, однако приосанился, гордо голову поднял, дерзко глянул на воеводу.
— Что знаю, то скажу. Смерти не боюсь.
— Ишь ты, удалец какой! — улыбнулся воевода. — Ну, ладно. Говори, долго ли еще ляхи у наших стен стоять будут?
— В том тайны нет, — подумав, сказал Зборовский. — До тех пор не уйдут пан Сапега да пан Лисовский, пока не возьмут монастыря вашего. Сдавайтесь скорее, монахи!
И уставился наглый пан с усмешкой на воеводу.
— Спасибо за совет добрый! — сдерживая гнев, проговорил князь и, обернувшись к стрельцам, что пленных привели, крикнул:
— Взять пана да посадить в погреб потемнее. Больно горазд он шутки шутить — пусть позадумается! Давайте-ка сюда старого знакомца, переметчика-злодея, что указал ляхам наш ход потайной.
Подвели к воеводе Осипа Селевина. Не дрожал уж и не молил о пощаде изменник: твердо глядели глаза его на суровых судей.
— Все тебе расскажу, воевода, — сказал он покорно. — Не для того чтоб от смерти уйти, сердце твое гневное умягчить-разжалобить. Знаю, нет уже мне, злодею, прощения ни на земле, ни на небе. Видишь, не дрожу я, не рыдаю от страха! Слушай, воевода. Истомились ляхи осадой долгой, особливо наездники разбойные пана Лисовского. Не раз брались они за мечи, грозили вождям своим. Тогда порешили Сапега с Лисовским на последний приступ пойти. Не возьмут обители — уйдет половина рати с Лисовским в Тушино, а Сапега с полками своими будет грозить обители да подмоги ждать. Мыслят паны, что пади только Москва перед вором тушинским — и откроете вы сами ворота, к ним с повинной придете. Правду истинную говорю я, воевода!
