У потайного хода возле Сушильной башни невеликая да отборная конная рать ждала урочного часа. Привязали Ананию искалеченную ногу к седлу, и ловко и крепко сидел он на коне; страшный бердыш с ним был. Озирался Селевин, ища Немка меж товарищами, но не было хмурого богатыря. "Эх, — подумал Ананий, — знать, с Суетой на стены пошел".
И верно угадал он: Немко да Суета, притаясь на темной лестнице в башне Водяной, стерегли супостата.
Рыжий литвин был хитер и опаслив: проморил он своих караульщиков чуть не до рассвета, и с умыслом то было. Знал Мартьяш, что под утро сон людской крепче бывает, слаще да глубже. Знал он, что даже самого исправного воина в эту пору нет-нет да охватит нежданная дрема и не так уж чутко ухо стража к малейшему шуму. И правда, даже хлопотливый да беспокойный Суета ждал-ждал, да и заснул нежданно-негаданно, опустив голову на каменную ступень.
Только Немка сон не сморил; кабы кто со стороны поглядел, подивился бы, что блестят в темноте глаза его, словно огоньки зеленоватые. Слышал он, как тихий ночной ветерок шелестел травой сухой на старых стенах, как порой малый камешек падал с высокой башни в ров, в воду, затянутую тонким льдом. Но не того ждал грозный мститель.
В предутреннюю пору возле башни раздался шорох, чье-то торопливое дыхание: прокрался кто-то к бойнице мимо двери лестничной. Толкнул Немко Суету легонько, а сам ему рот зажал, чтобы не заговорил молодец спросонья громко. Суета встрепенулся, сразу все понял и тоже прислушиваться стал. Сначала все тихо было, но вот стукнуло что-то тихо-тихо, зазвенело железо о железо.
— Забивает! — шепнул Суета. — Пора! Придерживай саблю.
Неслышно подкрались молодцы к бойнице, где стояла пушка; вот уж стук и звон совсем рядом раздался — и вдруг смолк: забил, должно быть, злодей гвоздь в пушку.
— Вот он! — завопил Суета, хватая наугад ночного гостя в темноте. — Эй, сюда, товарищи! Здесь злодей!
Сильно рванулся из его рук лукавый литвин; совсем уж по земле в сторону скользнул, да, на беду свою, к другому страшному врагу попал. Глухой удар послышался, рухнуло на камни тело, слабый стон прозвучал.
— Здесь злодей! — кричал Суета, и сбегались отовсюду люди.
Скоро огонь высекли, обступила толпа бесчувственного Мартьяша: весь в крови лежал он от удара Немка.
Пришли и князь-воевода, и отец архимандрит, людно и шумно стало на стенах, много огней зажглось.
Отец Иоасаф наклонился к поверженному, осмотрел голову и только рукой махнул: не выжить было рыжему литвину. Но все же воды принесли, примочили рану.
Открыл глаза Мартьяш, пал его предсмертный взор на грозное лицо Немка, озаренное огнями.
Узнал злодей Юрия Заболоцкого, затрясся весь, вытянулся — и кончился. Закрестились все, со всеми и Немко.
— Покарал Бог злодея! Не дал святой обители через черного предателя погибнуть, — молвил отец Иоасаф, отходя с лицом сумрачным от мертвого.
Воевода пушку оглядел — вконец она испорчена была: глубоко вошел железный гвоздь, вбитый предательской рукой: недаром литвин дело пушкарское хорошо знал.
— То-то, злодей! — проворчал воевода, перегнулся через зубец, в поле темное вгляделся, прислушался — ничего не видать, не слыхать было.
Поразмыслил князь.
— Ну, братцы, тушите огни, по местам идите! Боюсь, приметят ляхи, что вышло для них неладно. А вы, молодцы, за мной ступайте!
Суета и Немко с товарищами за князем побрели. Потемнело снова на стенах, затихло.
Князь Григорий Борисович привел бойцов к Сушильной башне, к остальной храброй дружине. Расспросами встретил их Ананий.
— Поймали злодея, порешили! — молвил князь отрывисто. — Теперь ляхов пугнуть надо; чай, они тут где-нибудь вблизи схоронились — знака ждут. Так вы, молодцы, обождите малость, а как светать начнет — нагряньте на них нежданно. Кто хочешь — коня бери, кто — пеший ступай. Покажите ляхам, что есть еще в обители воины, что не заморила нас зима студеная, болезнь лютая. Бог в помощь, удальцы!
Тихо, но весело откликнулись воины на привет воеводский. Ушел князь Григорий Борисович, стали все рассвета ждать. Легкий морозец лицо пощипывал, ветерок веял.
— Так не минул злодей рук твоих? — сказал Немку Ананий, выслушав Суету, вокруг которого, слушая, товарищи толпились.
Немко только головой мотнул; не было на лице его отрады, и так же угрюмо глядели его грозные очи. Видно было, что не полегчало на сердце у него. Приуныл и Ананий.
— Да, нам с тобой на этом свете не ждать уж радости, не вернутся светлые деньки! — молвил он. — Лишь бы дал Господь обитель отстоять, а там — примут, чай, иноки защитника своего в житье мирное, уединенное. Коли не приведет Бог живот на поле бранном положить, не выйду уж я в мир из монастыря. А может, скоро на том свете с братом Данилой свижусь. Воля Божия!
Слушал его Немко; при слабом огне малого костра приметно было, что проясняется лицо грозного воина. Взял он Анания за руку и на себя показал: и я-де с тобой от мира уйду! Поняли друг друга они.
В тихой беседе дождались и серого рассвета. Заскрипела железная калитка, вышла рать монастырская в поле. Заржали-зафыркали кони в утреннем холоде, и неподалеку из глубокого оврага тоже конское ржание донеслось. Обрадовался Ананий: нечего было ляхов искать — сами открылись. До оврага-то было рукой подать, да еще подстегнули удальцы скакунов: свалились ляшской засаде, как снег на голову.
Пан Александр Лисовский с отборными копейщиками всю ночь в овраге просидел, условного знака от Мартьяша дожидаясь. Продрогли гусары, сам полковник перезяб совсем, хоть и согревал себя заморским вином из фляги. А тут еще враги налетели нежданно! Скакуны ляшские испугались крика, начали вскидываться да метаться, смутились и наездники.
Суета, Ананий да Немко — три богатыря монастырские — впереди всех ударили на ляхов. Врубились они в самую гущу врагов, и начали гусары с седел валиться. Не знали монастырцы, на кого из троих витязей в бою глядеть — рубились богатыри один другого удалее. Будь на месте полковничьих гусар казаки иль иноземцы — давно бы уже бежать пустились. Но люди Лисовского боялись своего вождя пуще смерти лютой, да и на славу были они обучены ратному делу. Падали они десятками, а все на месте стояли, не уступали.
Да и сам Александр Лисовский не опозорил своей громкой воинской славы. Не сразу он в свалку бросился: не в диковину ведь был ему кровавый, тесный бой. Оглядел он дружину свою зорким взглядом, окликнул хорунжих, ряды выстроил и в свою очередь налег на монастырцев. Не пригодились ляхам длинные копья, но грозно засверкали в их искусных руках испытанные, тяжкие сабли.
— Вождя бей! — кричал Суета Ананию, налетая со всего маху на ляшские ряды и размахивая бердышом.
Словно сговорившись, подняли Немко и Ананий коней своих на дыбы и врезались в строй вражий, Немко знаменщика ляшского сбил мечом с коня. Ананию сам полковник навстречу попался. Не сробел рубака удалой, пан Александр Лисовский, видя перед собой страшного витязя: ударил он острой саблей по шлему Селевина и рассек его пополам. А богатырь со всей силы по иноземному кованому панцирю Лисовского бердышом ударил. Разлетелся бы всякий другой доспех, но выдержала выкованная на чудо немецкая сталь. Все же без памяти опрокинулся наездник на седло. И тут не выдали его гусары верные: грудью закрыли, заслонили; взяли двое скакуна его под уздцы и помчались с вождем своим к далекому стану.
Без удалого полковника не стали ляхи долго рубиться: еще двое-трое упали с седел от ударов Немко да от бердыша Суеты — а там разом повернули ляхи коней своих и в бег пустились. Не догнать было их тяжелым, раскормленным коням монастырским.
— Полно, товарищи! — крикнул Ананий. — Наш верх.
Подъехал к нему усталый Немко, показал взятое гусарское знамя. Иссечены были его доспехи, но вышел он из боя, как и Селевин, цел-невредим. Улыбался воин суровый, радуясь победе. Похвалил Ананий Немка:
— Лихо бьешься, товарищ! Не в первый раз, чай, в руке меч держишь. А знамя князю-воеводе сам отдай; пошлет его воевода в Москву — пусть знают там и ведают, какие у обители бойцы… Эх, жалко, что упустил я этого ляха! Шлем-то теперь негоден стал!
И смеясь, отвязал Селевин ремни, снял рассеченный шлем и на землю бросил. Не хотел он вражьего шлема от убитых ляхов брать: с открытой головой поскакал в обитель. Радуясь и ликуя, поспешили за ним товарищи.
Чудеса и видения[1]
Март и апрель прошли в мелких стычках и вылазках; не выходили большие полки вражьи из своего стана — словно обленились и духом упали буйные ляхи. Но все еще смыкались крепким кругом вокруг обители их нечестивые таборы, все еще глядели грозно с тур дальних пушечные жерла — все еще в осаде был монастырь. В стенах обители отпустила лютая болезнь, оживал душой и телом православный народ, надежда зарождалась в сердцах иноков и воинов.
