VIII
Сын Имре, Карой-второй, впервые познакомился со своим будущим наследством в четырнадцать, но главой фирмы стал только через двадцать один год, после смерти отца в 1913 году. За двадцать лет ученичества он в деталях постиг работу типографии, но кроме того, убедился в некомпетентности своего самодовольного отца. Годы шли, Карой оставался на вторых ролях, и с каждым кварталом нетерпеливому наследнику становилось все яснее, что, несмотря на успех типографии, дела могли бы идти куда блистательнее, если бы у руля стоял он сам, а не трусоватый, сдвинутый на искусстве старорежимный отец. Легкие победы отца бесили его — Карой бы их превзошел. Промахи Имре бросались в глаза; Карой никогда не был бы так неосторожен, так нерешителен, так доверчив, так подозрителен, так безрассуден, так труслив. К тому времени, когда типография и Имре стали полагаться на Кароя, служащие знали о презрении наследника к королю, а самые недалекие из друзей Имре в деловых кругах даже советовали ему завести человека, чтобы пробовал его еду. В 1898 году один остряк из КБ в разговорах с третьими лицами повадился звать Кароя Брутом. Сам Имре, однако, говорил о «желании сына поддержать семейную традицию», чтобы сыграть роль в жизни нации. Впрочем, в душе он тоже недоумевал, чем заслужил осмеяние от сына. Ведь мальчиком Карой любил отца, почитал его, копировал его манеру говорить и жесты, а в шесть лет сказал матери: «Мы с папой во всем похожи. Мы два человека, скроенных из одного хорошего сукна».
Отчасти беды начались в КБ. Карою было двенадцать, когда одним летним вечером ему впервые выпала честь сопровождать отца в «Гербо», и мальчик немедленно отметил, что остальные там одеты не так, как отец. Они не так говорили. И когда они давали себе труд (откровенно неохотно, он видел) заговорить с самим Кароем, мальчик чувствовал насмешку. В тот первый вечер художник Ханак показал ребенку простой, но популярный фокус. Чумазый художник попросил у старшего Хорвата банкноту, показал ее Карою, затем несколько раз сложил и спрятал в огромном кулаке. «В какой руке гнусная нажива, юный Карой?» — спросил он к вящему омерзению мальчика. Карой показал сначала на одну, потом на другую руку, ему были противны испачканные краской волосатые пальцы. Один, потом второй кулак со скрипом разжались, и там не обнаружилось ничего, кроме разводов краски на изрезанной коже ладоней, шершавых, как подушечки на лапах Кароевой любимой пуми.[52]«Чудеса, а, парень?» — спросил художник. И продолжил пить и болтать, не замечая ребенка, который спросил, пока не слышал отец: «Так вы, значит, оставите папины деньги у себя?» Художник засмеялся и салютовал молодому Хорвату стаканом с пивом. «А ты хорошо разбираешься в магии, паренек», — сказал он и снова повернулся спиной к явно огорченному ребенку.
Двенадцатилетний Карой понял приглашение на эти особые вечера как знак того, что он теперь ровня и советчик отцу. И он принял новую ответственность всем сердцем.
— Эти люди мне не понравились, — серьезно сказал он отцу, когда они шли домой мимо бесконечных новостроек вдоль площади Деак и проспекта Андраши. — Они какие-то не такие. Тот, грязный, украл твои деньги. — Карой сердился, и не в последнюю очередь оттого, что его самого сделали сообщником в краже отцовского (а значит и его, Кароя) богатства.
Отец довольно сильно ударил его по губам.
— Он не крал, и он не грязный, — тихо сказал Имре, глядя, как мальчик подносит руку к лицу. — Он великий художник. И деньги ему нужны больше, чем мне. Что, надо было поставить его в неловкое положение, потребовать деньги обратно? Это бы тебе понравилось, маленький филистер? Надо орать, что я богатый, когда он бедный? Нет. Я оставил все как есть, чтобы оказать ему услугу. Взамен он создает прекрасные вещи, которыми я восхищаюсь… — Все оживленнее Имре еще некоторое время вещал о скромности, которая требуется покровителю искусств, о том, что эти люди из КБ превосходят его (талантом), в то же время равны ему (вкусами) и уступают ему (в благосостоянии и успехе). Но вскоре мальчик, пытаясь понять, где он был неправ в своих действиях и словах, перестал слушать, он только еще больше запутался и обозлился. В конце концов с непреклонностью своих двенадцати лет Карой установил случай нарушения объективного принципа: Эти люди — преступники. А отец — их жертва, только он этого не признает, потому что ему стыдно.
Остаток молчаливой дороги домой Карой хотел поскорее обсудить события вечера с сестрой, которую считал умнее всех людей. Но когда они пришли домой, мать сказала, что Кларе неможется и она пораньше легла спать. Пневмония, начавшая в тот вечер свое коварное нападение, оборвала Кларину короткую жизнь довольно скоро, и до конца своих дней Карой так и не смог отделаться от терзавшего его иррационального чувства, что это КБ как-то отравил Клару, украв в тот вечер и ее, сделав Кароя сообщником и в этом злодеянии.
Однако Имре не освободил Кароя от чести бывать время от времени на собраниях КБ. После недолгого отлучения за его первую реакцию (которое скоро перешло в траур по умершей Кларе), отец снова привел мальчика, в чем-то неуловимо изменившегося, в «Гербо». И хотя тот всякий раз просиживал вечер без единого слова, отец полагал, что Карой просто робеет в столь великолепной компании. Имре, чей дом после смерти Клары стал темным, а жена — возмутительно холодной, как никогда увлекся вечерами культуры и сплетен и хотел, чтобы его сын рос в компании интеллектуалов и художников. Только такие люди, говорил он мальчику по дороге в «Гербо» вскоре после Клариных похорон, умеют создавать бальзам для жутких ран, которые наносит жизнь. Карой жалел отца.
Став на пару лет старше, мальчик понял, что люди в «Гербо» смеются над его отцом, только прячут свои насмешки, так что тот не может их уличить. После еще нескольких вечеров в молчании Карой понял, что они стараются настроить его против отца, научить смеяться над ним в их тайной манере, точно как Ханак тогда втравил в воровство.
— Будем выслушивать мысли твоего старика? — шептал ему на ухо композитор Янош Балинт однажды вечером в разгар длинного и загадочного спора, когда бушевали страсти и несколько голосов пытались заглушить спокойный и непреклонный монолог Имре. — Или воспользуемся случаем ускользнуть за дверь глотнуть наконец свежего воздуха? — Балинт встал, опираясь на здоровую ногу, и взял мальчика за руку, но Карой резко выдернул ладонь.
— Я хочу слушать отца, — сказал он четко и спокойно. — Он очень умен, и если вы этого не понимаете, значит, вы очень глупы. — Такая отповедь — отрывистая и шипящая, с резко закинутой головой — удивила композитора, а равно и журналиста, который сидел рядом с Кароем с другой стороны. В этот вечер дорога домой началась с оплеухи, но и так нельзя было заставить Кароя уважать возвышенных участников КБ, и теперь, после нескольких вечеров безмолвия, мальчик не мог больше молчать.
— Отец, он пытался взять меня за руку. В этом было что-то гадкое.
— Это женатый человек, у него дети, ты… — начал было Имре, но Кароевы домыслы были слишком отвратительны. — Из-под его пера выходит великая музыка… — снова начал Имре, стараясь не выходить из себя. В конце концов он не нашелся, что сказать ребенку, который не сразу поднялся с тротуара после второй легкой оплеухи, кроме «Встань!». — Поднимайся! — процедил Имре. — Бога ради! Эти люди — твоя страна.
На этот раз отлучение продолжалось почти два года. Карой оставался в сером несчастном доме вместе с безмолвной матерью, у которой отняли дочь, пока редко появлявшийся отец, полагая, что мальчик довольно повзрослел, не разрешил ему вернуться в культурную компанию. Теперь Карой смеялся вместе со всеми, и не потому, что разделял их невысказанное скрытое презрение к его отцу как к невеже, мало читавшему или занявшему не свое место. Вместе с КБ Карой смеялся над отцом потому, что тот не замечал, как его кумиры презирают его, а Карой замечал, и это было горько, но смешно. Если человек отказывается видеть правду, вряд ли ему стоит ожидать, что его полюбят за эту слепоту.
— Могло показаться, что в этот раз, став постарше, ты чувствовал себя лучше. Прав ли я, мой мальчик? — Довольный вопрос прозвучал во время мирной прогулки домой.
— Отец, по-моему, они смеются над настоящими людьми. По-моему, они гнилые. Они омерзительны. Они не моя страна. — Имре сначала подумал, что это какая-то непонятная шутка в сомнительном вкусе. Он остановился, оглядел сына, понял, что мальчик уже слишком большой для тумаков. — Идем же, отец, — сказал Карой с точно такой же улыбкой, какую видел на лице Эндре Хорна, когда отец хвалил новую пьесу, написанную Хорновым бездарным соперником.
От всех дальнейших приглашений в КБ мальчик отказывался, а у отца теперь, когда телесные наказания стали невозможны, не осталось способов исправлять поведение сына Тему больше никогда не обсуждали, а если члены КБ приходили по делу в типографию, Карой либо примечательно отсутствовал на своем месте, либо вместо того выказывал какую-то безупречную полувоенную вежливость, которая озадачивала отца и от которой, по словам историка Балажа Фекете, «пробирала дрожь».
