Идем дальше, не выражаем ни дружелюбия, ни враждебности. Может, пронесет? Когда проходим мимо девушек, они встают и пристраиваются за нами. Одна говорит по рации.
Еще квартал – и наша свита разрастается. Через пять кварталов нас уже окружает человек сто. Выглядят не агрессивными, а скорее, любопытными. Типа, откуда здесь эти идиоты?
И у каждого в руках оружие. У кого АК, у кого пистолеты, у кого вообще что-то непонятное. Причем большая часть арсенала блестит так же странно, как и автомат у девчонки с крыльца – похоже на пластмассу.
Народу столько, что сбежать не получится при всем желании. Нам оставили метра три пространства, не больше. Никто нас не трогает, все просто идут.
Вдруг раздается звук, которого я не слышала уже два года. Пронзительное «виу-виу» полицейских сирен. В голове мелькает дурацкая мысль: «Ура, спасены!»
Спасены, как же. Из-за угла и правда выезжают полицейские машины, но выходят из них, конечно, не копы. Бритоголовые парни со зверскими мордами, ледяными глазами и пулеметами наперевес. Толпа расступается.
Бугай. Ну и чего встали, козлы? Руки, быстро!
* * *
Лицом к машине, голову пригнуть, ноги расставить. Сумки забирают, нас обыскивают.
Я лишаюсь складного ножа и пояса с обоймами. На руках защелкивают наручники. Нас пихают в патрульные машины. Как в кино – одной рукой конвоир держит арестанта, второй пригибает ему голову, чтобы тот не треснулся. Только забота о наших головах – просто ритуал такой, для видимости; эти красавцы плевать хотели на наше здоровье. У них имидж. Типа: «Мы теперь копы и вести себя будем соответственно».
Я оказываюсь на заднем сиденье рядом с Грудастой. Та отодвигается от меня подальше. Чего это с ней? Вид дикий, глаза блуждают.
Я. Ты чего?
Грудастая. Ничего. Готовлюсь.
Я. К чему?
Она сводит глазки в кучку и смотрит на меня.
– С тобой такого не было? Повезло, значит.
Я. Какого «такого»?
Грудастая. О боже. Девственница наивная.
Наверное, она хочет сказать, что нас ждет какой-то ужас. Сердце подскакивает к горлу, становится трудно дышать.
Я-то воображала холодную камеру, пулю в лоб или вариант поэкономней – ножом по горлу.
Смотрю на бритые головы захватчиков. Нас от них отделяет металлическая решетка между сиденьями. Едем вроде на север, хотя не уверена – в голове туман, соображаю плохо. Тупо пялюсь на розовый шрам водителя, там, где заканчивается череп. Под ним на шее пара кожных складок – и плечи.
Страшно.
Грудастая замечает выражение моего лица, смеется.
Однако нас привозят не в глухой закоулок или тюрьму, а в симпатичный красный особняк с цветочными клумбами. На крыльце весело болтают двое: девушка с загадочно блестящим автоматом и здоровяк с очень подходящим ему гигантским пулеметом. При появлении машин разговор замолкает.
Нас вытаскивают на улицу и толкают к ступенькам.
Поют птички. На солнце греется холеный серый кот; когда мы подходим к крыльцу, он трется мне об ноги.
Нас заводят в небольшую гостиную слева от входа и оставляют одних среди пышных старомодных диванов и кресел.
Парень со шрамом. Не пачкайте тут ниче, ясно? И не ломайте. А то ни в жизнь не расплатитесь.
Да уж. В комнате идеальный порядок. Чистые ковры, старые картины на стенах – новые картины на стенах! Значит, где-то есть принтер и электричество. Полированные журнальные столики. Напольные часы лениво отсчитывают секунды.
И миска с яблоками.
Настоящие? Не может быть. Наклоняюсь понюхать.
Грудастая. Ты чего?
Я. Настоящие!
Грудастая. Да пофиг.
В голове у Джефферсона уже заработали шестеренки.
Джефферсон. Дайте я с ними поговорю.
Я. Да ну? А если мы скажем «нет»?
Через несколько минут – я все это время пожираю глазами яблоки – входит девушка и сообщает: «Вас готовы принять», будто у нас встреча назначена.
Вверх по узкой лестнице. Ступени крутые, руки за спиной в наручниках, идти неудобно, и я спотыкаюсь. Охранник со шрамом поднимает меня за шиворот, с улыбкой пожимает плечами.
Идем по коридору, нас заводят в комнату с большим окном. Внизу сад, там цветет дерево.
За столом перед окном сидит красивый чернокожий парень. Чуть ниже среднего роста, но выглядит не малорослым, а скорее, плотным. Волосы аккуратно сбриты, одежда чистая, глаженая: черный пиджак из мягкой кожи поверх хрустящей белой рубашки, штаны-хаки с острыми стрелками, лоснящиеся кожаные ботинки коричневого цвета. Он что, утюжит вещи?! И бреется лезвием?
Шикарные глаза: темно-карие, с длинными ресницами.
Парень отодвигает блокнот, исписанный цифрами.
Он. Я прикажу освободить вам руки, хорошо? Если попытаетесь бежать, придется вас убить. Думаю, вы люди разумные, иначе уже, наверное, погибли бы.
Он кивает охранникам, и с нас снимают наручники. Предлагают стулья.
– Ну, порядок? – говорит парень, когда мы расселись. – Буду с вами любезен и назову свое имя. Солон.
Джефферсон. Законодатель.
Солон (с улыбкой). Верно.
Встретив мой недоуменный взгляд, Джефферсон пожимает плечами:
– Древняя история.
Я. Ты что, его знаешь?!
Солон (смеется). Нет-нет, он имеет в виду не просто древнюю, а древнегреческую историю. Не пугайся.
Грудастая. Давай уже быстрей.
Солон (озадаченно). Что именно быстрей?
Грудастая. Да ладно тебе.
– Она думает, ты собираешься ее насиловать, – произносит пухлая девушка.
Пышка сидит в тени, поэтому я ее до сих пор не замечала. Рядом с ней – худышка с бессмысленным взглядом.
Солон (хмуро). Ты спутала нас с нашими невежественными соседями на юге.
Невежественными?
Грудастая. Чего?
Пышка. Он говорит, что сначала пустит тебе в голову пулю, мисс Штучка, а уж потом…
Грудастая. Не вопрос, лишь бы вы улыбались.
Ее самообладание в такой момент меня даже восхищает.
– Мы не такие нелюди, как ваши конфедераты, – произносит Солон.
И вот тут, сама не знаю почему, я решила: он мне нравится. И я ему верю.
– Мы не из Конфедерации, – открываю я рот. – Мы с Вашингтон-сквер.
Солон бросает вопросительный взгляд на пухлую девушку. Та кивает.
– Думаю, они и правда не конфедераты. В Конфедерации ниггеров нет.
Солон (Питеру). Что скажешь, брат? Как ты связался с этими ребятами?
– Брат? – Питер смотрит Солону в глаза. – Я с тобой не знаком. Мои братья и сестры – вот эти люди. Кроме той чокнутой, – кивает он в сторону Грудастой.
Солон снова смотрит на пышечку и смеется. Та пожимает плечами.
Солон. Как вы сюда дошли? И зачем?
Джефферсон. На вопрос «как» ответить легко. Прорвались через Юнион-сквер, сбежали от каннибалов из библиотеки, выиграли бой на Центральном вокзале, попали в подземку и там умудрились выжить во время конфедератской резни, потом убили белого медведя в Центральном парке.
Солон. Угу. Действительно легко. Теперь вопрос «зачем».
Умник. Хотим спасти человечество.
Солон. Как-как ты сказал?
Джефферсон. На восточной оконечности Лонг-Айленда есть лаборатория. Думаем, там и началась Хворь. Мы идем туда.
Солон. А когда дойдете? Решили, что де– лать?
Джефферсон мотает головой.
Солон. Тогда зачем вам в лабораторию?
Джефферсон. Это лучше, чем просто ждать смерти.
Солон обдумывает ответ.
Солон. Вы можете погибнуть по дороге.
Джефферсон. Ну, сюда же мы дошли.
Солон. Еще не вечер.
Разговор на этом прерывается.
Солон. Передо мной дилемма. Поясню. (Откидывается в кресле.) Не знаю, принимать ли ваш рассказ за чистую монету. Очень уж сложная легенда.
Пышка. Больше похоже на бред собачий.
В ее исполнении это больше похоже на «брееееед сааабачий».
Солон. С другой стороны, кому придет в голову сочинить такую легенду? И с какого перепугу вы вот так запросто явились на нашу территорию?
Я. Вот именно! Идея такая бредовая, что просто обязана быть правдой.
Джефферсон (недовольно покосившись на меня). Послушай, мы не собираемся никого ставить перед э-э… дилеммой. Отпусти нас, мы пойдем своей дорогой, и ты выбросишь эту историю из головы.
Солон. В том-то и дело. Не могу я вас отпустить.
Я. Почему? Нет, я понимаю, мы у вас в плену, конечно. Но почему ты нам не веришь?
Солон. Я-то как раз верю. Но не могу дать вам уйти.
Я. Почему?!
Тут в разговор вступает Умник. И раскладывает все по полочкам. То есть сначала, наоборот, еще больше запутывает, а потом – раскладывает.
