По молчаливому соглашению остаемся сегодня в музее. В телах и душах – сосущая пустота.
Разворачиваем и съедаем припасы Пифии. Не могу сказать: «Она бы этого хотела». Глупая фраза. Если Пифия на небесах, ее занимает совсем другое. Просто так будет правильно.
Окончательно меня добил блокнот. Мы роемся в рюкзаке Пифии в поисках чего-нибудь полезного, и оттуда выпадает книжечка с милой пучеглазой зверюшкой на обложке. Я подбираю с земли блокнотик, он раскрывается, и я невольно замечаю надписи: «друзья» и «мой парень». Девичий почерк с завитушками, сердечки над «й».
Протягиваю книжицу Донне. Та прижимает ее к себе и, отвернувшись, начинает плакать.
Увожу всех в мебельные галереи, ребята устраиваются спать. Падают как подкошенные, сил ни у кого нет.
Мне не до сна.
Я отправляюсь искать вакидзаси. А потом долго гуляю по музею, рассматривая старых друзей.
Многих маленьких картин нет, как, впрочем, и большинства золотых изделий. Но смерть по-прежнему подбирается к Сократу на полотне Жака-Луи Давида, Брейгелевы жнецы все так же отдыхают на поле, а солнце, как и раньше, освещает девушку с кувшином кисти Вермеера.
Украсть их нетрудно: провести ножом по краю картины, свернуть холст в трубочку. А когда вернусь домой, повесить над кроватью вместо плаката. Если вернусь, конечно.
Только зачем? Наверное, я должен подумать: «Это бесценное наследие человечества!» или что-то подобное. Должен же хоть кто-то так думать. Но сейчас все кажется неважным, а искусство и подавно. Ну почему я такой?! Что со мной не в порядке? Почему картины всегда волновали меня больше, чем, скажем, Джей-Зи или затяжка марихуаны?
Мы – всего лишь животные.
Но ведь я волновался за Пифию. Мне жаль Умника, который сейчас по ней горюет. Я любил брата.
Любил, как мне казалось, Донну. Или до сих пор люблю. Хотя не понимаю – как же тогда то, что случилось с Кэт? Если я люблю Донну?
Может, дело в том, что Кэт поддалась?
То, чего я давно хотел, о чем гадал, преподнесли мне на блюдечке с голубой каемочкой. Угощайся, Джефф. Все, что с Донной было сложным и недостижимым, оказалось таким простым!
Или, может, это Кэт такая простая.
Я-то ладно, я – парень. Я простым родился.
Может, у нас с Кэт обычные шуры-муры.
Может, она – моя судьба.
Может, мне надо позаботиться о сохранности музея, чтобы люди помнили свои великие творения.
Может, его лучше сжечь и посмотреть, заметит ли хоть кто-нибудь.
Стоя в темной внутренней галерее, я любуюсь натюрмортом с черепом, как вдруг слышу шаги.
– Кто здесь? – кричу.
Нет ответа.
Из темноты совсем с неожиданной стороны выходит Кэт.
– Спасибо, – говорит она. – Что заступился за меня.
– На здоровье.
– Мне было одиноко. – Она смотрит в пол. – Твоим я не нравлюсь.
– Они просто… просто… не привыкли к тебе.
Вообще-то Кэт не выглядит ни одинокой, ни грустной.
– А тебе я нравлюсь? – Она подходит ближе, поправляет волосы.
– Конечно, нравишься.
– Докажи.
– Как?
Кэт смеется и бросает сумку на пол.
Стягивает через голову рубашку.
Я прикрываю рукой фонарь у себя на лбу. А то Кэт в этом ярком свете… Неловко как-то.
В голову ничего не приходит, и я брякаю:
– Кэт, мне тут надо кое-что обдумать…
– Не надо, – отвечает она и целует меня.
Льнет ко мне всем телом. Сердце взрывается.
– Спасибо, что заступился за меня, – с улыбкой шепчет Кэт.
Я роняю все из рук.
* * *
Пол, оказывается, не такой уж и твердый. Не постель, конечно, но все в мире относительно. Кэт мягкая и теплая.
– Мы будто в романе «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире», – говорю я и тут же об этом жалею.
– Чего? – переспрашивает Кэт.
«Молчи», – подсказывает мозг, но я не могу.
– Про то, как одна девочка со своим младшим братом сбежала в музей «Метрополитен» и стала в нем жить.
– А.
Лежим молча, я ругаю себя за идиотизм.
– Какой у нас план, босс? – произносит Кэт, наматывая на пальчик мои волосы.
– Наш план идти на север, потом на восток, к мосту Трайборо.
– Значит, через территорию конфедератов. Выйдем в северо-восточном углу парка. Эван тебя ненавидит. Он от нас не отстанет.
– Кто такой Эван?
– Тот, кто привел экспедицию на Вашингтон-сквер, – поясняет Кэт.
– А, скуластый парень? И чего привязался?
– Он… – Она отводит глаза.
– Твой парень? – осеняет меня.
Кэт смеется. Невесело.
– Мой брат.
* * *
– Твой брат? – Ко мне наконец возвращается дар речи.
– Наверное, надо было раньше тебе сказать.
– Да, наверное.
Ну да, теперь понятно.
– Не парься, – говорит она. – Эван ищет меня не потому, что волнуется. А потому, что считает своей собственностью. Своей и своих дружков.
Кэт сжимается.
Своей и своих дружков…
– Почему ты не сбежала? – спрашиваю я и только потом понимаю: именно это она сейчас и делает. – Прости.
– Хватит извиняться. Можно подумать, тебе не все равно.
– Не все равно.
– Ты такой же, как все.
– Не такой.
– Такой! Люди – подонки.
Теперь сжимаюсь я. Неловко ерзаю, и Кэт поворачивается на бок, спиной ко мне.
– Не знаю. Может, ты и не такой, как они. Может, другой.
– Да, другой.
Никудышный.
– Возможно.
Помолчав, она вдруг добавляет:
– Эта девчонка, Донна, тебя хочет.
– Не хочет.
– Хочет-хочет, – смеется Кэт. – Изревновалась вся.
Пытаюсь оценить обоснованность этого заявления.
– Не замечал.
– Ты ж парень. Значит, бестолковый. Она мечтает от меня избавиться и хочет тебя.
– Нет. Не хочет. У нее была возможность. Донна не захотела.
– Хм, романтическая история? – Кэт садится. – Все хорошие мальчики уже заняты. М-да.
От этого «м-да», такого снисходительного, в душе вдруг что-то кольнуло. Отголосок потери там, где чувств я уже не ждал.
Кэт встает, сгребает одежду в охапку и уходит в чем мать родила.
– Ты куда?
Тишина в ответ.
Полежав в одиночестве еще немного – за это время я успел два или три раза побиться головой об пол в приступе самоуничижения, – иду к ребятам.
Не удивлюсь, если Кэт сбежала. Нет, вот она, в итальянской спальне с обалденной лепниной, сидит на розовой постели и оттирает влажными салфетками ноги.
Донна с Питером мечут на Кэт презрительные взгляды – та, видите ли, предъявила единоличные права на кровать. Я решаю вмешаться и вношу разумное предложение:
– Девочки будут спать вместе.
– Помечтай, развратник, – вскидывает на меня глаза Донна.
– Я не имел в виду ничего плохого!
– Не нужна мне кровать, – с тяжелым сердцем говорит Кэт.
– Да спи уж на перине, принцесса. – Донна укладывается на пол, головой на рюкзак, и натягивает на себя гобелен вместо одеяла.
Я тоже располагаюсь на полу, хотя от мягкого матраса не отказался бы. Только что-то подсказывает: лучше этого не делать.
Вспоминаю, как лежал рядом с Донной в отеле…
В результате с Кэт спит Умник. Заходит в комнату и запросто ложится рядом.
– Я тебе не мешаю? – ехидно интересуется она.
– Немного. Повернись, пожалуйста, ко мне спиной, – отвечает он.
Засыпаю я не скоро.
Донна
Мы будто в книжке «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире», только убийств больше.
И ревности. Лучше б я пошла спать куда-нибудь в другое место, но в голове засела мысль: если я уйду, тогда уйдет Питер, а потом Умник – и у Джефферсона будет секс с фифой Кэт.
Хотя секс у них, наверно, уже был. Недавно Джефферсон, весь такой печальный, куда-то побрел; следом Новенькая заявила: «А схожу-ка я в уборную» – и оба долго не показывались. Потом они провернули старый трюк «возвращение в комнату в разное время», я такое тысячу раз на вечеринках видела. Парочка старается вести себя как ни в чем не бывало, но каждый невольно косит глаз на сообщника – удалось ли тому проскользнуть назад тайно, как ниндзе.
Меня жутко бесит такая скрытность Джеффа. С другой стороны, может, я просто не умею проигрывать. Я-то свой шанс проворонила. А с третьей стороны, я уверена, девица – социопатка. Или, не знаю, какая-нибудь нимфо-психопатка с синдромом беглой секс-рабыни. И я не хотела бы, чтобы Джефферсон с ней путался – даже если б у меня не было к нему чувств.
У меня чувства к Джефферсону… Звучит, будто «у меня рак».
Блииииин! Ну почему?!
Видите, это подтверждает мою теорию: сближаться с людьми вредно. Нет, с друзьями – пожалуйста. Друзья могут быть общими, не эксклюзивными. Поэтому с ними не бывает игры с нулевым исходом.
Точно не знаю, что такое «игра с нулевым исходом». Смутно помню из уроков социологии – вроде какой-то облом. Зато в мозги врезался термин «негативная мотивация»: это когда боишься что-то потерять сильнее, чем радуешься, его имея.
Но разве можно потерять то, чего у тебя никогда не было?
Похоже, да. Вот гадство!
Чего я вообще о нем переживаю? Ясно же, его тянет к сексуальной мисс Прости-Господи.
