17 Григорий Бакланов ошеломил яростно "аплодировавших" ему "демократов״, сказав: "Люди за свою историю не раз боролись за свое порабощение с такой энергией и страстью, с какой позволительно бороться только за свободу".
Тем, однако, не кончилось. Для дальнейшего понадобились дополнительные силы. А именно: журнал ЦК КП Казахстана "Партийная жизнь Казахстана". Сыскался и подручный — писатель Н.
Я не называю его фамилию, поскольку, во-первых, он стар и болен, этого достаточно, чтобы жалость перекрыла все прочие чувства; во-вторых, утаивай — не утаивай его фамилию, те, кому он знаком, все равно его узнают: в-третьих, это не столько человек, сколько явление, и явление столь типичное, что подлинное имя только помешало бы ощутить его масштаб.
Я знал его много лет — и столько лет, сколько знал, мне говорили: как ты можешь с ним находиться в добрых отношениях? Ведь он... Так я ведь и сам понимал, что он такое. В первые послевоенные годы с ним дружен был молодой преподаватель университета, знаток поэзии, эрудит. И Н. тоже был знаток поэзии, эрудит, это их сближало. Прогуливаясь отрадно прохладными после дневного зноя вечерами по алма-атинским улицам, напоминавшим парковые аллеи, они читали друг другу стихи. Были среди них и такие переходившие в те годы из рук в руки строчки Маргариты Алигер:
"Нас сотни тысяч, жизни не жалея,Прошли бои, достойные легенд.Чтоб после слышать: "Это кто — евреи?..Они в тылу сражались за Ташкент!.."
Через некоторое время в "Казахстанской правде", где работал Н., появилась статья "Буржуазные космополиты на университетской кафедре", в которой среди "буржуазных космополитов" поминался и молодой преподаватель, а среди трех авторов статьи был и Н. Спустя четыре дня в той же газете была опубликована статья: "Выше идейность на идеологическом фронте!", в которой изобличалось антисоветское подполье во главе в Юрием Домбровским, молодой же преподаватель фигурировал в качестве распространителя националистических стихов. Когда он явился в редакцию и в кабинете зам. главного редактора газеты попросил объяснений, тот вызвал Н.
— Как же, Саша, — произнес Н., потупляя глаза, — разве вы не помните: однажды, прогуливаясь, вы читали мне стихи... Те самые...
Молодой преподаватель не стал ни возражать, ни лукавить: привезенные из Москвы стихи Алигер он прочел единственному человеку, которого считал своим другом.
Впоследствии Н. строил козни журналу, когда возглавлял его Шухов, делал подлости — то покрупней, то помельче, и всегда состоял на подхвате у властей. Тем не менее однажды он пересолил, и в конце "оттепельного периода" ему изрядно вломили на собрании в Союзе писателей. Помимо напечатанного им верноподданнического пасквиля, предмета обсуждений, в лицо Н. было сказано многое из того, что он заслужил. В ответ прозвучало:
— Я беспартийный, но я всегда делал то, что мне приказывала партия...
Вскоре после публикации в "Казахстанской правде" Юрий Домбровский угодил на Колыму, преподаватель ожидал ареста, но отделался по тем временам не слишком крупными неприятностями.
— Каждое время находит своих палачей! — выкрикнули из зала на том собрании. Н. не нашелся, чем ответить.
И однако, думаю я, он отнюдь не был в душе палачом. Как-то раз, чуть ли не шепотом, хотя кроме нас никого в комнате не было, Н. рассказал мне о том, что его отец был не то меньшевиком, не то эсером. Всю жизнь Н. скрывал это и постоянно ждал разоблачения... Мне представляется, именно страх, владевший им, требовал, чтобы Н. всемерно усердствовал, доказывая свою лояльность и преданность режиму, каким бы он ни был — сталинским, хрущевским, брежневским... Постепенно подлость перестала быть насилием над собой, вошла в привычку, быть цепным псом власти значило в чем-то ею, властью, и обладать. Так, сформированная страхом, родилась неодолимая, почти сладострастная тяга к предательству, и тут еще вопрос, кем, по высшему счету, всю свою долгую жизнь был Н. — палачом или жертвой?.. Впрочем, разве то и другое — не стороны одной медали?
Как бы там ни было, последние годы он казался мне просто старым, больным, сожалеющим о прошлых грехах... Правда, последнее время мы не встречались, какая-то стена вновь разгородила нас и не возникало охоты ее раздвигать... И вот — старая, загустевшая кровь заиграла. Н. снова сделался нужен, как в приснопамятные годы... И в самом деле, теперь, в эпоху всеобщей демократизации и гласности, кто как не Н. послужит перестройке?
"Вдыхая целительный воздух" — называлась его статья18.
18 "Партийная жизнь Казахстана" 11, 1988 г.
"Это были не только три последних июньских дня и первый день июля — календарный срок XIX партконференции", — так начиналось лиро-эпическое бряцание на сладчайших перестроечных гуслях. И далее: "Книгу ее стенографического отчета можно представлять как Азбуку перестройки. Азбуку нашей демократии. Азбуку возрождения ленинских норм". И далее: "Где бы ты ни работал — решения конференции — это твой компас и опора". И далее, с употреблением священных заклинаний: "по-ленински ясно", "по-ленински прямо", — те же слова, что и когда-то, но с расчетом на нового хозяина.
Далее, умилясь "добрыми переменами" в жизни казахстанских литераторов, Н. переходит к исполнению социального заказа, дабы преградить путь "злым силам", противникам "добрых перемен".
"Однако групповые страсти ("групповые страсти", "групповое нападение", "групповое изнасилование"... — Ю.Г.) дают о себе знать самым неожиданным образом. К примеру, опубликовал журнал из литературного наследия замечательного поэта Марины Цветаевой документальный жесткий рассказ о поездке из голодной Москвы 1919 года (второпях Н. путает 1919 и 1918 годы. — Ю.Г.) в деревню за продуктами. В высокие инстанции последовали протестующие заявления некоторых писателей, похожие одно на другое, как водяные капли. Заявления, написанные как бы (!) по личному почину. Дескать, не коллективное письмо, не групповщина, помилуй бог, а только личные мнения, совпадающие самым удивительным образом (Заговор! Будьте бдительны!.. — Ю.Г.) в попытке бросить тень не только на журнал (!), но и на саму Марину Цветаеву с ее трагической судьбой".
Какая картина! Маленький, подслеповатый, согбенный годами Н. из последних сил бросается заслонить Марину Цветаеву! От кого?.. От тех, кто действует "как бы по личному почину", на самом же деле... Тут бы надо тряхнуть стариной и "по-ленински прямо" назвать силы, чьими агентами являются... Но времена все же не те.
Как бы то ни было, "верный ленинец" Н. выполнил еще одно задание. Статью его напечатал другой, и уже с партийным билетом, "верный ленинец" — Г.Шестаков, главный редактор журнала. И сделал он это в свою очередь по прямому указанию "верного ленинца" Устинова. Все трое — крупные, разумеется, авторитеты — хоть в литературе, хоть в национальной политике. Так же, как Толмачев, Снегин, Щеголихин. Впрочем, все они, понятно, мелкие сошки в сравнении с теми "самыми-самыми-самыми верными ленинцами" повыше, что раскладывают, и весьма умело, огонь, на котором уже заваривается кровавая каша в Карабахе, Баку, Ереване... Где еще?..
77Так бегут дни, так идет жизнь... Украина, Молдавия, Грузия... Миллионы — там, миллионы — здесь... Можно представить отдельных людей, их лица, голос, походку... Можно вообразить — одного, трех, пятерых, но миллионы?.. И потом, это так далеко... И газеты, газеты, телевизионные новости, журнальная полемика, высокая политика, "упустим ли мы последний исторический шанс?.." Это затягивает, захватывает, и уже кажется — все главное там, в газетах, на телеэкране, остальное — привесок...
Но вот в один далеко не самый прекрасный, а в общем-то — самый обыкновенный день, в том-то и дело, что в обыкновенный, самый что ни на есть обыкновенный, обыкновенней некуда! — приходят к вам ваши дети, присаживаются на диван... И говорят... Говорят обо всем, о чем говорят обычно... И только после вы вспоминаете, что слишком уж... слишком уж много было сказано о том и о сем, и о том и об этом, и ни о том ни о сем... слишком много... И затем, как бы между прочим, где-то в серединке, между тем и этим, а может — между этим и тем, как бы вскользь: "все едут, и мы тоже подаем заявление, собираем документы..."
Вы на минутку выходите на кухню, где что-то жарится и варится к их приходу, и звякаете ложкой, и открываете кран с холодной водой и зачем-то подставляете под струю большой палец... Вы совершаете какие-то ненужные, нелепые действия, абсолютно бессмысленные, поскольку и то, что вы сейчас услышали — бессмысленно, то есть не имеет смысла... Но если это не имеет смысла, то может быть этого и нет? Может, это вам только послышалось?.. И тут к вам на кухню выходит жена, она улыбается, мертвая улыбка дрожит на ее губах, нет — не мертвая, а похожая на приникшую к земле голодную бездомную кошку, которая ждет пинка... "Ничего не говори... Молчи... Пока — молчи", — шепчет она и поворачивается к плите, спиной к вам, и тоже чем-то звякает, что-то переставляет... Значит, не послышалось, — думаете вы. — "Мы подаем заявление... Мы уезжаем..." Ну, подлецы. Ну, мерзавцы. Ну, сукины дети... Вы чувствуете себя вдруг маленьким, жалким, беззащитным, вы будто поменялись местами с вашими детьми. Они — взрослые, решительные, уверенные в себе... Они уезжают, собирают документы... "А я?.." — хочется крикнуть вам. — "А я?..״
