узнал это чрез Северина. Тургенев по этой части ничего сделать не в силах; ехать мне для пустяков не хочется, итак, отложим всё, и, если можно, устроим путешествие на Кавказ, куда меня лекаря посылают» (II, 406). В этих словах почти видится жертва неудержимой смены летучих желаний: в одно и то же время хочется и в Италию, и на Кавказ…
Осенью 1817 года Батюшков уехал в Петербург. Там нашлись, по-видимому, обстоятельства искомые, способные если не раздуть искру дарований, то хотя немного дать ей разгореться. Там была исправлена им в корректуре вторая часть его сочинений; в декабре они должны были выйти в свет и если не насытить, то сколько-нибудь успокоить его тщеславие. Батюшков действительно вдруг оживился, но уже в ноябре очутился в Москве и, собираясь оттуда в деревню, писал тетушке: «О себе ничего не пишу, ни хорошего, ни худого; я довольно весел, выезжаю часто и ищу рассеяния во всех родах, как рыба ищет воды. Занятия мои прерваны совершенно, но зато голова здорова…» Тут он получил известие о кончине отца и улетел в деревню. Там застал его 1818-й, самый подвижный и едва ли не самый бодрый год во всей его жизни. Он начал его с такого рассуждения: «три войны и тяжелая рана расстроили совершенно» его здоровье, а потому и просил А.Н. Оленина «об увольнении из Императорской библиотеки в отпуск на пять месяцев», с поручением, однако ж, «для отыскания древностей или рукописей на берегах Черного моря в метах, исполненных воспоминаний исторических». В то же время он переписывался с А.И. Тургеневым о назначении в Италию и, не дождавшись решительного ответа, уехал в июне в Одессу в уверенности, что купанье в море вылечит его «от ревматизмов». 25-го августа он уже возвратился в Москву, переезжая с места на место, а в ноябре из Петербурга уехал на Вену в Неаполь.
Все вышеприведенные из его писем выписки свидетельствуют, как много пережил он праздных дней и как томительно доводили они его до нравственной истомы, лукаво давая всё больший и больший простор одолевавшим его своевольным, но, тем не менее, волшебным грезам. В околдованном ими безвольном человеке неудержимо возмогла чудившаяся ему под именем «злого рока», но его же воображением созданная и его же душу сгубившая сила. Мало-помалу из его же своевольного безволья приросла она к человеческой его сущности и срослась с нею, как инстинкт неизбежного саморазрушения. Так сам себе мстил даровитый человек за свою же духовную немощь против самого себя и сам подготовлял себе заповеданный каждому христианину жизненный крест. Каким непомерно подавляющим должен был вырасти этот крест, объявилось только в Италии, так долго манившей к себе мечтателя, как будто там, под обаянием ласкового неба, могло как-нибудь помимо его воли, словно само собою составиться менее убедительное решение злополучной задачи его жизни.
IX. Первые ясные проявления душевной болезни Батюшкова
Душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней.
Пс. 87, 4.
Откуда я? какой прошел ужасный путь?
И что за мной еще во мраке блещет?
К. Батюшков (I, 255).
«Я три года мучился, исполнял долг, и теперь хочу быть свободным». Так решительно в письме, написанном в 1817 году, или на 30-м году жизни, к Е.Ф. Муравьевой, оправдывал Батюшков свое странное и ни перед чем не останавливавшееся искательство новых положений в жизни. Всего один раз во всем, написанном им, так сильно выразил он свою волю и так прямо указал на свободу как на причину своего скитальчества и цель своих задушевных стремлений. Но в душе его рядом с каждым «хочу» стояло равносильное «не хочу». Сменою переворотов в его жизни управляла не свобода духа, а ничем не сдерживаемая летучесть в изменчивых желаниях. Из-за своевольных увлечений неустойчивыми положениями или из-за безвольной поблажки в угоду себе, своим же слабостям самодеятельный человек легко обращался в нем в ежечасную жертву постоянно голодавшей и ничем не насыщавшейся привычки ничем не довольствоваться в настоящем, ничем не ограничивать желаемого устройства своей жизни в будущем, ничего самому не делать для ее улучшения и только мечтательно ждать его «сложа руки» от непредвидимой, но такой податливой случайности, которая почти обязана была откуда-то явиться в образе «богини, летающей на розовом листке». Созданная мечтою «богиня» личного его счастия наперекор ему всегда обращалась на деле в коварную «быстроногую Фортуну». Из-за его мечты нравственный человек в нем всегда оказывался связанным обычными в жизни противоречиями; а духовный только маялся тоскливо в ненасытимом недовольстве настоящим. Всегда мечтательно отсрочивая самодеятельную выработку своего счастия до неведомого будущего, а в летучем настоящем исчезая то в порывистых скачках от одного стремления к другому, то в передвижениях по службе или в переездах о места на место, Батюшков сам себя лишал силы, покоя к досуга, а без них не мог и установиться на какой бы то ни было постоянной деятельности. Не «три» только года, но всю свою жизнь он напрасно «мучился», едва урывками исполняя долг своего призвания.
Самым устойчивым, но и самым роковым из всех его желаний было желание уехать в Италию. В ноябре 1811-го года он писал Гнедичу, что в деревне «скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно». Чтобы не «погребать себя», ровно семь лет тратился он на заботы, как бы не только поскорее, но и повыгоднее устроить свою поездку в Италию. В семь лет желание в Италию успело разгореться донельзя. За пять месяцев до отъезда, от 13-го июня 1818 года, вот что писал он Муравьевой из Москвы: «Еще раз повторю: я всем буду доволен; имею в виду одно — Италию. В этом слове заключается для меня многое: независимость, здоровье, стихи и проза» (II, 496). «Через две или три недели желаю получить решение судьбы моей, ибо, если ничего не успеем, то я совершу мое путешествие по Крыму и стану отыскивать древности. Моё намерение непоколебимо. Одна Италия может оторвать меня от Тавриды, ибо она согласнее с моими выгодами во всех отношениях: и для карману, и для здоровья, и для честолюбия» (II, 494–495). Немногим позднее, уже на пути в Крым в письме к А.И. Тургеневу из Полтавы он выражался так: «Таврида есть mon pis aller[100] <…> верьте, что все приму с благодарностию, даже место пономаря при неаполитанской миссии, если оно
