но отбросила эту мысль, устав рыться в своей памяти.
Когда Дарья с книгой в руке приблизилась к неосвещенной кухне под верандой, оттуда сверкнули поросячьи глазки. «Я отложу ее до зимы и тогда прочту с самого начала». Слова Клавдии Михайловны прозвучали как воспоминание о бесконечных зимних вечерах, когда все окна закрыты ставнями, а из-за бурь постоянно случаются перебои с электричеством; когда соседи забираются в кровати и засыпают под рокот моря и неба, а Клавдия Михайловна лежит, повернувшись спиной к храпящему мужу, и читает Чехова или Достоевского при свете керосиновой лампы с потрескавшимся стеклом и фарфоровым абажуром с отколотым краем. Она встала на стул, чтобы положить тяжелую книгу на гардероб, и тут же превратилась в ту суровую женщину, которую описывала Вера Ивановна. «Я пошлю что-нибудь Вере Ивановне, — проворчала она. — Может быть, я передам с вами банку варенья из хурмы». Дарья в душе пожелала, чтобы она отказалась от этой мысли, — у нее уже был опыт перевозки банок с вареньем среди одежды и бумаг в чемодане.
— Клавдия Михайловна, — сказала она, — вы ничего не должны Вере Ивановне. Ей было очень приятно достать для вас «Братьев Карамазовых».
— Она потратила на это время, — неумолимо отвечала Клавдия Михайловна. Потом она взглянула на тапочки своей жилицы. — Вы выходите в домашних туфлях?
— Я хотела только выйти взглянуть на море, — извиняющимся тоном произнесла Дарья Львовна. Выходить из дома в домашних туфлях было не принято. Стоя на тропе, она по некоторым звукам догадалась, что Клавдия Михайловна прошла за ней через двор и сейчас, вероятно, стоит у калитки и следит за ней.
Пройдя несколько шагов, она оказалась перед забором, который, как она теперь поняла, был одной из сторон того ограждения, что помешало ей пройти к дому по краю скалы. Она знала, что под деревянной радугой, которую она описала в письме к Вере Ивановне, должен быть проход, и кончиками пальцев нащупала более широкую щель между соседними кольями, что должно было означать присутствие между ними петель. Но дверь или калитка была заперта на засов с другой стороны. Дарья Львовна нетерпеливо обернулась. Да, она была права, хозяйка стояла у калитки и смотрела ей вслед. Ее готические черты были смягчены тенями от свисающих ветвей, но те же тени четко обозначили ее мощную фигуру. В гибкой линии ее довольно полной талии, в маленькой высокой груди и удлиненных бедрах совсем не было угловатости. Дарья вспомнила, с какой легкостью она несла наверх тяжелый чемодан и как легко сгибала и разгибала спину при стирке. Мужчина может найти очарование в крепкой женской фигуре, подумала она, и простить мрачность лица, возвышающегося на царственной шее. Оказавшись в пределах слышимости, Дарья тут же спросила: «А что, проход откроют утром?» Клавдия Михайловна отвечала, что пляж закрыт на зиму и ей придется пройти по дороге до более дальнего спуска к морю. Забыв, что во времена Веры Ивановны здесь не было ограждения, Дарья Львовна сказала:
— Но ведь Вера Ивановна выходила загорать на скале прямо по тропе?
— Это все знают, — отвечала Клавдия Михайловна с безобразной усмешкой.
Вера Ивановна предупредила подругу, что Клавдия Михайловна непривлекательная особа, но Дарья не предполагала, что до такой степени. Она быстро вышла к началу тропы и на дорогу. Там она замедлила шаг, пока наконец не нашла изрезанную колеями дорожку, проложенную через пустырь, прошла по ней до края скалы и дальше по крутому спуску, держа путь к морю. Волны разбивались о камни и отступали прочь медленнее, чем набегали, с отчаянием цепляясь за мелкие камешки, которыми за мгновение до этого так небрежно швырялись. Сюда, сказала себе Дарья, я буду приходить каждое утро купаться и лежать на солнце.
Когда она вернулась, в доме уже было темно, и только над дверью ее комнаты светилась узенькая полоска. Во дворах других домов по обеим сторонам улицы горел яркий свет, но Дарья Львовна не удивилась, понимая, что Клавдия Михайловна экономит электричество. Шахматный столик стоял не на прежнем месте, а ближе к ее двери, очевидно, из-за света крошечной лампочки, ввинченной в стену. За столиком спиной к ней сидел мужчина. При звуке ее шагов он встал, отодвинул столик и исчез. Теперь столик и стул стояли на своих прежних местах, в глубине веранды.
Когда следующим утром, собираясь позавтракать, Дарья прошла мимо закрытых ставнями окон и запертых дверей, на веранде уже не было ни шахматного столика, ни цветного стула. Она выпила кофе, съела пресный армянский хлеб с острым козьим сыром, положила большой плод хурмы в пляжную сумку и отправилась искать тропку через пустырь, обнаруженный ею вечером. Тропка оказалась ближе, чем ей представилось в лунном свете, и Дарья прошла по ней вдоль края скалы на пляж. Там она сняла сандалии и пошлепала по прозрачным курчавым волночкам назад к Медицинскому пляжу, до изгороди, спускавшейся в море и становившейся все ниже, так что ее столбики уже едва выходили из воды; здесь их уже нетрудно было переступить. Теперь она могла видеть, что люди получают за свои десять копеек. На вершине скалы было небольшое просмоленное строение с окошечком кассы в одной из стен, а чуть дальше вниз открытый павильон, набитый шезлонгами и лежаками. На мгновение Дарье захотелось вытащить наружу лежак и вволю позагорать на нем, хотя бы ради удовольствия немного смошенничать, но полоска травы у подножия изгороди казалась такой привлекательной и тенистой, что она решила расположиться именно там после купания. «Клянусь, что как раз там они сидели и болтали», — подумала она. Дарья долго качалась в ленивом прибое, пока легкое изменение его ритма не побудило ее поплыть к берегу. С трудом ступая по гальке, она забралась на вершину скалы, стянула там с себя купальник, расстелила на траве халат и улеглась под прикрытием изгороди. На горизонте вырисовывался контур большого парохода, его нос то погружался в воду, то выныривал. Дарья лениво прикинула, сколько пройдет времени, прежде чем он исчезнет за горизонтом. Ее глаза сами собой закрылись от золотого мерцания неба и моря. Под сморщенными складками капюшона ее халата что-то билось, словно сердце; легкий ветерок, едва уловимый зефир, забрался в широкий рукав, словно чья-то ищущая рука; земля подымалась и опускалась, как море. Она уже лежала не на траве под изгородью, а на содрогающейся палубе и слышала толчки поршней в машинном отделении, их мягкий, но неотвратимый ход взад и вперед в царстве, где возможно все. Толчки поршней становились все реже и медленней, потом они прекратились.
