никого не жду, — нелюбезно ответила Дарья. — Я собиралась поесть.
— А я только что пообедала. Может быть, погуляем? Мы могли бы съездить на автобусе в Золотой залив. Там была дача Сталина — говорят, оттуда замечательный вид.
Дарья Львовна вежливо отказалась, но все же пригласила гостью присесть и угоститься виноградом. Вера Ивановна, смущенная холодным приемом, посидела с полчаса и ушла, не повторив приглашения в Золотой залив. Разумеется, Дарья чувствовала, что поступила по-свински. Вчера она выказала сочувствие плачущей одинокой незнакомке, пожимала ей руку и сама едва ли не открыла перед ней свое сердце, а сегодня не может вынести ее вида. Но когда она вспомнила ее бессердечные слова «думаю, я испортила им свиданьице», ожесточенность овладела ею, или, скорее, она уцепилась за это воспоминание как за оправдание своей черствости.
После того как гостья ушла, Дарья Львовна, утомленная переживаниями, особенно раскаянием и самооправданием, сбросила верхнюю одежду и бросилась на кровать, отбросив в сторону красное ватное одеяло; комната, нагретая лучами вечернего солнца, еще хранила тепло, и простыни было достаточно, чтобы не замерзнуть во время короткого сна, который она решила себе позволить. Она попыталась взять себя в руки, размышляя о действительных горестях других людей — Веры Ивановны, одинокой, всеми покинутой, злопамятной, с подорванным здоровьем, зарабатывающей на жизнь, пытаясь обучить грузинских детей английскому языку; о своей сестре, страдающей ипохондрией, живущей среди пузырьков с лекарствами и медицинских рецептов; о подруге с шестнадцатилетней дочерью, страдающей эпилепсией; о девушке с работы, которой никто не назначал свиданий. На что жаловаться ей по сравнению с ними? Она не любила работу в своем учреждении, но эту нелюбовь разделяли с ней многие ее коллеги; радость и чувство давно исчезли из отношений с ее превосходным мужем, но и в этом не было ничего необычного; дети, добрые и заботливые, ушли из сферы ее притяжения, но что может быть естественней? Что же снедало ее? Ей не дано было докопаться до корней своей собственной боли. Наконец она уснула.
Разбудила ее музыка — пронзительная, благозвучная, тоскующая. Смычок взмывал в руке музыканта в ликующем крещендо и возвращался в примиряющем диминуэндо. Все в мире невыразимо сладостно и не менее невыразимо печально — так уверяло Дарью пение смычка, но затем вступил голос, и знакомые пустые слова прозвучали издевкой. Она улыбнулась насмешливо, одними губами.
I’ll be loving you
Always,
With a love that’s true
Always.[57]
Двадцать лет назад пластинка с записью этой жуткой песенки была самой любимой у ее мужа. Он выучил наизусть эти идиотские слова, и хотя Дарья посмеивалась над ним, она сама же предложила водрузить патефон на ночной столик, чтобы он мог снять пластинку прямо из постели и, не умея прислушаться к ее чувствам, склониться над ней, тихо бормоча Oalways-s. Традиция прервалась сама собой, как останавливаются незаведенные часы, — сначала исчезло бормотание, потом на диск патефона поставили новую пластинку, и наконец, сам патефон был отправлен в шкаф, где оставался неделями и извлекался оттуда лишь изредка, но никогда уже не занимал прежнего места на ночном столике. Ирония всего этого состояла в том, что глупые слова были верны: они и самом деле любили друг друга добрую порцию этого «всегда», лет двадцать и более, но теперь их любовь напоминала тюремный рацион, гарантированный, но безвкусный. Дарья вновь и вновь повторяла себе, что ей не на что жаловаться: он был ее мужем, и она не сомневалась в его любви. Наверное, трудно сказать что-либо злее о мужчине.
Странные звуки, похожие на шарканье ног, прерываемые беспорядочными глухими ударами, слишком тяжелыми, чтобы быть шагами танцора, присоединились к пению и игре скрипки. Дарья встала с кровати и на цыпочках подошла к двери, приоткрытой настолько, что в щель хорошо было видно крыльцо. Она сразу увидела, откуда идут звуки. Клавдия Михайловна, в цветастом сарафане и белом платке на голове, притоптывала и шаркала в такт пластинке, крутившейся на радиоле. Ее правая нога была вдета в щетку, рядом с ней стояли ведро с тряпкой, висящей на его краю, и прислоненный к нему веник. Тряпка была вся в желтых пятнах, веник безжалостно растрепан — Клавдия Михайловна натирала пол на крыльце.
Дарья увидела, как чья-то неясная фигура вынырнула из глубины, положила руку на талию женщины, занятой полами, и присоединилась к ее ритмичным движениям.
Маленькие глазки Клавдии Михайловны излучали свет из темных глазниц, а губы, которые Дарья видела раньше лишь плотно сжатыми, обнажили сильные, чрезвычайно белые зубы.
Но вот появилась и третья фигурка, сутулая, жалкая, с выпученными глазами. Клавдия Михайловна, казалось, не заметила ее, но ее партнер протянул другую руку и вовлек вновь прибывшую в танец. Тут старая карга преобразилась в спящую красавицу; она уронила голову на любезно подставленное плечо и включилась в ритм танца. Темп музыки стал бешеным, самозабвение танцоров перешло в полное неистовство; Дарья высунула голову дальше из комнаты. Женщины не заметили ее, но мужчина-танцор увидел ее тотчас же, легко освободился от своих партнерш и направился к ней. В этот момент пластинка заскрипела, заканчивая свою игру, и Клавдия Михайловна закрыла патефон, подобрала ведро и поковыляла вниз по ступенькам. И другая женщина исчезла, как только прекратилась музыка. Дарья осталась одна, лицом к лицу с игроком в шахматы, он же преследовал ее на скале и в рощице. Она сделала шаг вперед, прижалась щекой к его плечу и закрыла глаза. Грубая на вид шерсть его свитера оказалась мягкой и холодной, как подушка. Это и была подушка.
Когда она снова открыла глаза, свет лился в комнату и скомканное одеяло лежало у ее ног, там, куда она бросила его, ложась в постель. Сколько прошло времени? Она легла еще до девяти, а сейчас часы показывали семь. Слишком рано, чтобы вставать (ей не хотелось выходить в кухню, прежде чем муж Клавдии Михайловны не уйдет из дому). Все же мысль о том, что она проспала целых одиннадцать часов, заставила ее выбраться из постели и кое-как одеться. Более того, она собрала свои вещи и вышла к завтраку, полная решимости отправиться домой первым же рейсом. Каждый день она получала по письму от мужа. Последние три заканчивались одной и той же фразой: «Когда ты вернешься?» Сейчас на кухонном столе лежало новое письмо с советом воспользоваться тем, что пока еще хорошая погода, а то потом могут возникнуть трудности с полетами. «Я возвращаюсь домой», — сказала Дарья Львовна.
