Инквизиция была бичом того времени, и трудно себе представить, какими жестокими мерами, истязаниями и убийствами католицизм думал удержать своё прежнее влияние над миром. Все властелины стран трепетали под страхом ответственности перед приговором неумолимой инквизиции, а потому, находясь, в полной от неё зависимости, подчиняли ей и свои государства. Всякая научная истина, не отвечающая видам инквизиции, считалась ересью, и виновник её сжигался на костре. Инквизиция стремилась во что бы то ни стало владеть и господствовать над всем миром.
Но требования времени были сильнее. Инквизиция могла до некоторой степени сдержать видимые проявления самостоятельной мысли, но тем более возбуждались внутренние, скрытые желания каждого следовать за наукой.
Начало открытому протесту против инквизиции положил преследуемый ею чрезвычайно умный, энергичный и восторженный итальянец Джиордано Бруно, объехав всю Европу, проповедуя свою пантеистическую философию и возбуждая повсюду самый живой интерес. Он был сожжён на костре, так как обвинялся инквизицией в ереси, от которой не пожелал публично отказаться перед своей смертью. Его геройская смерть, воспоминания о его светлой личности и о восторженных учениях оставили неизгладимое впечатление как о нём самом, так и о его учении.
Вслед за Джиордано Бруно стали появляться другие ещё более значительные научные открытия: Коперника, Галилея, Рене Декарта и, наконец, Ньютона. Труды этих великих учёных заинтересовали и завладели всем обществом до такой степени, что научный интерес стал общественным интересом; общество жаждало новых открытий и следило за ними как за вопросами дня.
Этот научный энтузиазм совпал с началом XVII века, и с этого времени мы начнём свой четвёртый период развития мысли.
Четвёртый период длился около 200 лет, разве немного более. Он начался с 1600 года и продолжался до начала нашего XIX столетия. Первые года и XIX столетия (лет 20 или 30) могли бы быть отнесены также к нему.
Это был период самого усиленного и деятельного развития мысли. Второй период создал науку и философию - 4-й их расширил, дополнил и установил окончательно; все лучшие и высшие познания приобретены наукой в этот период. И, действительно, в течение XVII и XVIII столетий было так много гениальных научных умов, как ни в один исторический период. Светилами науки того времени выступили: Ньютон, Декарт, Галилей, Коперник, Тихо-де-Браге, Фарадей, Бойль, Клерк, лорд Бэкон, Юн, Лейбниц, Локк, Сталь, Шарль Бонне, Линней, Паскаль, Дюпон-де-Немур, Босюэт, Берклей, Гертли, Дальтон, Парацельс, Гей-Люссак, Бернулли, Гекели, Кабанис, Литтре, Лавуазье, Лаплас, Пристлей, Биш, Тейлор, Берцелиус, Кондорсе, Жильбер, Гюйгенс, Толманд, Александр фон-Гумбольдт, Артур Шопенгауэр, Спиноза, Фихте, Шеллинг, Гегель, Кант и многие другие.
За этим множеством научных светил первой величины следовали учёные второстепенные, профессора университетов, далее учителя школ, затем писатели, комментаторы, популяризаторы учёных трудов первых мастеров науки; и можно себе представить, какую массу новых научных сведений получало ежедневно общество. Оно следило за ними с величайшим вниманием и уважением; с восторгом встречало оно и принимало всякое новое открытие, всякий новый труд, и просвещение стало потребностью века.
Бросая общий взгляд на ход развития мысли в этот период, нельзя не найти в нём поразительного сходства с ходом развития мысли второго периода в древнем мире. Разница между ними, в сущности, конечно громадная. 1) В древнем мире народ был несравненно меньше интеллектуально развит; 2) наука древних стояла на несравненно низшей степени; 3) способ распространения знаний в древности был по преимуществу устный. Совсем не то было после изобретения книгопечатания в новом мире. Одним словом, один период усиленного развития мысли отстоял от другого на две тысячи лет, следовательно, само собой понятно, что все условия, сопровождающие один, несходны с условиями, сопровождающими другой; но отношение несовершенства природы человека к возлагаемой на него задаче самообразования и самоулучшения даёт необыкновенное сходство между ходом развития мысли обоих периодов. Вместо того, чтобы быть слугой науки и своего собственного улучшения, человек, во всех случаях своей жизни, остаётся прежде всего человеком, со всеми своими страстями, пороками, привязанностью к своим привычкам и принципам, которые суть самые большие тормозы образования и самые злейшие враги новых идей. Человек никогда не может отделаться от своего прежнего взгляда на вещи, и, узнавая новые истины или приобретая новые познания, он разбирает их со старой точки зрения, применяя свой прежний взгляд, который и служит ему первым и главным мерилом и критериумом его собственной оценки, от чего непосредственно зависит степень допущения или понимания этих истин или этих познаний. Одним словом, человек никогда не мог додумываться до конца, т.е. до того конца, до которого додумывались великие мыслители его века; он останавливал своё мышление на степени своего собственного развития, на той степени, которая соответствовала чувствам и силам его интеллектуального существа.
Из этого выходит, что ход развития мысли, как в древнем, так и в новом мире, имеет большое сходство, несмотря на полное разнообразие всех сопровождающих условий, а именно:
I. Обоим периодам «свободного» умственного и научного развития предшествовали очень долгие периоды нравственного и духовного «насилия».
Крайне трудно подобрать другие названия этим периодам; потому мы второй и четвёртый назвали свободными, в отличие от первого и третьего, которые мы назвали периодами духовного насилия. Собственно говоря, и то и другое название не совсем правильно; ибо как умственное образование не может быть названо вполне свободным, так подавно нравственное и духовное воспитание не похоже на насилие; однако, для большей рельефности характеристики различия этих периодов оставим эти эпитеты.
Дело в том, что как основной смысл нравственного и духовного воспитания, так и приёмы, употребляемые при нём, решительно не схожи с основным смыслом умственного и научного образования и с практикуемыми педагогическими приёмами.
Воспитание нравственное и духовное сопровождается постепенным изменением внутренней природы человека. Человек делается мягче, добрее, снисходительнее, к ближнему, строже к себе и т.д. Ни одно из этих качеств не может быть приобретено без известной работы над собой, без принуждения себя или без некоторого воздержания. Никакая мораль помочь не может. Человек может видеть примеры самой высокой добродетели и ежедневно слушать самые убедительные речи о превосходстве добродетели над пороком, - однако, ничто не сделает его лучше, если он сам не будет себя принуждать отставать и отучаться от всего злого и несовершенного и не будет заставлять себя поступать хорошо.
Эта искусственная и принудительная ломка организма сначала в особенности покажется человеку непреодолимо трудной. Но после некоторого упражнения задача значительно облегчается, и со временем он привыкнет и будет даже чувствовать удовольствие в том, что раньше казалось ему совсем противным его природе и недостижимым. Такой внутренний нравственный и духовный прогресс отразится на всём его характере, во взглядах на людей и на окружающую его природу, на привычках, и обязательно войдёт во всю его жизнь и в обращение его с людьми и животными.
Предположим, что мы имеем дело со злым и грубым человеком и желали бы во что бы то ни стало превратить его в нежного и любящего, - какой образ действий предписали бы мы ему? что посоветовали бы ему сделать?
Сначала он должен бы был приучить себя наружно не выказывать своей злости. Как бы люди ни сердили его и сколько бы зла ему ни делали, - он должен бы был употребить все свои силы, чтобы сдержать, остановить или подавить в себе всякие, даже мельчайшие, внешние проявления злости и казаться добрым и снисходительным. Внутренне он, конечно, будет сердиться; злость будет в нём кипеть, весь организм его будет протестовать и противиться такому неестественному проявлению силы воли над собой же самим, и действительно, нужна необыкновенная стойкость или какая-нибудь сильная посторонняя причина, которая заставляла бы человека сдерживать все порывы его порочной природы. Положим, что через усиленное старание, он одержал верх над самим собой и над своей природой и сдержался раз десять, двадцать или сто - ведь, как бы ни была зла его природа, он должен же наконец приучить её к послушанию и отучить от внешних проявлений злости. Вместе же с внешними проявления злости станут пропадать и внутренние и борьба с собой будет ему даваться уже легче; и так должен он поступать до тех пор, пока в нём не исчезнет всякая ненависть и злость к людям и дойдёт он до индифферентизма.
