За что мне это? Я сейчас с ума сойду.
— Тихо, — зажимает сильнее, так что у меня перехватывает дыхание, — я не знаю, что произошло, почему вдруг ты взбесилась…
— Взбесилась? — шиплю, едва справляясь с гневом. Упираюсь ладонями в мужскую грудь, чувствуя, как неистово, с надрывом бьется его сердце.
— Разозлилась, — поправляется, но не отпускает.
На меня накатывает слабость. Впервые с нашего расставания он так близко. Впервые чувствую прикосновения, тону в них. Это почти так же, как прикасаться к оголенным проводам. Больно, но отпустить невозможно
— Я пытаюсь, Злат. Ты же видишь! Отмотать назад время и переписать прошлое мне не по силам, но я стараюсь здесь и сейчас.
— Надо же, какой молодец, — ядовито выплевываю, но он пропускает мою язвительность мимо ушей.
— Я хочу быть с вами, хотя бы так. Хочу видеть, как растет сын. Каждую мелочь.
— Ммм, — понимающе киваю, — ради него стараешься?
— Ради нас всех.
— Не надрывайся. Настрогаешь еще одного, а может пяток.
Его задевает мой пренебрежительный тон. Я чувствую, как деревенеет рука на моей талии, как весь он превращается в неподатливое каменное изваяние. На скулах играют желваки, во взгляде — тьма, смешанная с горечью.
Ему хреново. Настолько, что не может удержать дыхание. Широкая грудь надрывно поднимается и опадает.
— Не смотри на меня так! Я уверена, Любаша, или какая-нибудь другая звезда, которая окажется рядом в нудный момент, не откажется раздвинуть ноги, а потом подарить тебе еще одного сына, или дочь, — продолжаю лупить злыми словами, — и тогда об Артеме ты и не вспомнишь.
— Кроме вас мне никто не нужен, — цедит по слогам, — и единственное чего я хочу — вернуть все, как было.
— Смеешься? Как было? Ты сам это «было» растоптал и утопил в грязи.
— Знаю, — едва слышно
— Раз знаешь, то зачем мучаешь? Заново вскрываешь раны, заставляя переживать это снова и снова?
Миша мрачнеет на глазах:
— Ты никогда меня не простишь? Да? Что бы я не сделал? Как бы не пытался…
— Да что ты делаешь? — фыркаю, вкладывая все свое пренебрежение, — только глаза мозолишь, да жить нормально мешаешь.
Он замолкает. Тяжело сглатывает и отступает, убирая от меня руки. Тут же становится холодно, и предательская дрожь проходит вдоль позвоночника.
Мы смотрим друг на друга. Убивая взглядами, разрушая, причиняя боль. Черная бездна между нами ширится и ликует, упиваясь своей победой.
Краев подносит кулак к губам, медленно в него выдыхает, словно собираясь силами, потом начинает говорить, и в его голосе нет ни единой искры:
— Я люблю тебя, и чертовски сожалею о том, что натворил. Но как бы я не был виноват перед тобой, Артема отобрать не позволю. Если не сможем договориться сами, придется решать через суд.
— Ты угрожаешь мне? — я аж поперхнулась.
— Нет. Просто хочу, чтобы ты поняла — в жизни сына я буду участвовать, хочешь ты того или нет. Наши с тобой проблемы — только наши. Он ни в чем не виноват, поэтому не пытайся использовать его как рычаг, или способ меня наказать. Я уже наказан тем, что потерял тебя. Дня не проходит, чтобы я об этом не думал и не корил себя. Но если тебе так невыносимо рядом со мной — я смирюсь и больше не буду беспокоить, искать встреч или мешать твоим новым отношениям, — горько поджимает губы, замолкая на одно мгновение, которое кажется бесконечным, — но от него не откажусь. Никогда. Просто знай это.
— Проваливай отсюда, — шиплю, толкаю его в грудь, — уходи! Оставь меня в покое!
— Как скажешь, Злат, — Краев разворачивается и покорно выходит в коридор, а я задыхаюсь.
Кажется, сейчас в груди все растрескается и разорвется. Больно!
Я цепляюсь за столешницу и, низко склонив голову, пытаюсь продышаться, слушая как он обувается в прихожей, как плавно жужжит молния на пуховике.
— Закрой за мной.
Глухой, безжизненный голос вызывает у меня судороги. Выдыхаю, закрываю глаза, пытаясь совладать со своими ощущениями. Ничего не понимаю, все в белом тумане, звенит, вращается, бьется острой игрой в виски.
Иду следом за Краевым, а ноги как ходули — непослушные колени, то подгибаются, то прямые как спички.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Миша стоит у двери, исподлобья наблюдая за моим приближением. Он не прячется, не играет, все его эмоции как на ладони, и от них еще больнее.
— Звони в любой момент, если что-то понадобится. Я приеду. Или закажу доставку, чтобы лишний раз не попадаться тебе на глаза.
— Ничего не…
Вскидывает ладонь не позволяя закончить
— По сыну все обсудим позже. Когда эмоции улягутся. Сейчас не надо, — качает головой, запрещая мне говорить, — не надо.
Когда тянется к замку, я замечаю, как подрагивают его руки. Меня саму просто трясет, аж зубы клацают.
— Злат, я искренне хочу, что бы ты была счастлива. Прости меня, — быстрый взгляд, который разрывает изнутри. Я сейчас точно свалюсь в обморок. У меня нет сил.
Краев открывает дверь, на пороге сталкиваясь с моей мамой.
— Уже уходишь, Миш — удивляется она, переводя взгляд то на меня, то на него.
— Мне пора, Марина Владимировна, — Миша кривит губы, в тщетной попытке улыбнуться, — до свидания.
Проходит мимо нее и проворно, перескакивая сразу через несколько ступенек, несется вниз.
Я изо всех сил хватаюсь за косяк, чтобы не упасть, а мама провожает его испуганным взглядом, потом оборачивается ко мне и шепчет:
— Что случилось?
— Все хорошо, мам, — в горле ком, который невозможно проглотить. В груди-кровоточащая рана, а в душе пустота, которую ничем не заполнить, — все хорошо.
Не в силах больше держаться на ногах, я ухожу в свою комнату, забираюсь на диван под одеяло и стеклянным взглядом смотрю на спящего сына, не представляя, как жить дальше.
Глава 22
На дне лениво плескались остатки кофе. Краев нагнул кружку в одну сторону, подняв коричневые разводы почти до самого бортика, потом в другую. Был бы гадалкой, наверняка, смог бы рассмотреть в этой мазне что-то стоящее, какой-то знак, который помог бы узнать, как жить дальше.
Не хотелось ровным счетом ничего. Его самого до верха наполняло опустошение, приправленное изрядной долей горечи.
— Выглядишь, как труп, — как бы невзначай обронил Женя, плюхаясь на соседний стул, — все хреново?
— Все супер. Я бодр, весел, полон сил и жизненной энергии, — усмехнулся Миша и жестом показал официанту повторить.
Измайлов с досадой крякнул и тоже заказал себе кофе. Пока кружки не появились перед ними, оба молодых человека молчали. Наконец, Женя не выдержал:
— Злата?
Можно было и не спрашивать. Отношения с Русиной, вернее их руины — это единственное, что могло довести жизнелюбивого Краева до такого пришибленного состояния. Но надо было начинать говорить, надо было как-то выковыривать его той ямы, в которую он сам себя загнал.
Миша пожал плечами и двумя глотками осушил чашку. Горячо, горько и противно. Аж затошнило. Он зажмурился, приложив кулак к губам, перевел дух и кивнул.
— Что случилось?
— Я не знаю.
Измайлов уставился на него не скрывая недоумения.
— Как не знаешь?
— А вот так. Вчера было нормально, мы общались, даже почти без напряга, а сегодня все пошло по …
Проглотил грубое слово.
— Должны быть причины. Злата не самодурка!
— Должны, — уныло согласился Краев, — только никто мне их не сказал.
— Я не понимаю…
Михаил пожал плечами. Что тут сказать? Он тоже ни черта не понимал. Почему все, с таким трудом отвоеванные позиции обнулились в один миг, оставив после себя пепелище. Ничего же не было! Ни единой предпосылки. И тут взрыв, даже хуже, чем в начале. Тогда она по крайней мере не била словами так, что больно физически. Не продохнуть, не разогнуться, и кажется, что в груди дыра размером с кулак, из которой выплескивает отравленная кровь.
Тошно. Страшно. И не понятно, что будет дальше.
— Опять что-то натворил?
