Ветер леденит кисти рук, забирается в рукава, холодным лезвием гладит по горлу. Глазницы залиты густым промерзшим желе, вязким, как клей. Все труднее поднимать ноги, чтоб сделать следующий шаг. Наросты грязи на сапогах тянут твое тело к земле. С каждым днем ты все больше погрязаешь в болоте. Дроковая петля на шее становится все туже. В нос бьет резкий запах муравейника. Истерзанный, одинокий, испуганный, утративший внутренний стержень, ты остаешься один на один с иллюзорной реальностью, готовой проглотить тебя в любую секунду. Маленькая фигурка, пытающаяся приткнуться куда-нибудь, спрятаться, исчезнуть. Ты погружаешься в трясину, мельтешишь в безнадежных попытках отыскать точку опоры, с ужасом прогоняешь мысль, что ее никогда не существовало. Ее и не могло существовать, ведь ты до сих пор не родился. Старость не при чем. Если ты все-таки появишься на свет, то это произойдет в том возрасте, когда принято умирать. Нет, больше похоже, что ты сгниешь внутри плаценты. Да, ты умрешь, не успев родиться. Тебя похоронят в позе эмбриона. Даже твоя смерть не будет считаться смертью. Вот умора!
Неприятно, болезненно улыбаясь, он берет в руки подсвечник и наклоняет его так, чтобы жидкий воск потек на заправленный в печатную машинку лист. Зеленоватые потоки кривыми вертикальными столбцами перечеркивают нанесенный на бумагу текст. Теперь остались разборчивы только отдельные фразы. Затем он подносит огонек к уголку листа, чтобы поджечь. Бумага загорается не сразу, но он терпеливо ждет, пока пламя станет достаточно независимым, чтобы существовать без поддержки свечи. И вот уже огонь занимается, и верхняя часть листа вовсю начинает полыхать, осыпаясь обугленными клочками. А он все продолжает бить по клавишам, чтобы успеть напечатать как можно больше, пока лист не сгорел до конца. Из-под железных молоточков во все стороны разлетаются рыже-красные искры.
Мутнеет. Воздух мутнеет. Концентрируется в желтоватые сгустки. Глаза все так же болят. Я как можно сильнее сжимаю их, надеясь прогнать боль. Но это не помогает. На небе догорает алый обруч солнца. Колечко заката. Сумерки жадно обгладывают последние остатки солнечных бликов с изогнутого хребта горизонта. Раскусывают кусочки солнца. Как лимонные дольки. Сгорбленный позвоночник вот-вот переломится. С секунды на секунду. Приготовьтесь услышать оглушительный хруст. Звук падающего дерева. Осталось лишь выкорчевать корни. И я снова провалюсь в темноту — липкую и вязкую. Точь-в-точь как тесто. Тесто, измазанное сажей. Когда я закатываю глаза, то на месте зрачков остаются кровавые ободки. Но самих зрачков внутри уже нет. Трясина расступается. Болезнь побеждает. Белки глаз холодеют, замораживаются. Я не могу противостоять этому процессу, а тем более остановить его. Иногда я даже мечтаю его ускорить. Любыми способами. Любыми средствами. Ресницы опадают легкими снежинками и тихонько хрустят под ногами. Совсем тихо — если не прислушиваться, то, пожалуй, ничего и не услышишь. Но я слышу, ведь я внимателен. Если бы у насекомых были хребты, то, наверное, они бы переламывались именно с таким звуком. Именно с таким. Звоночки-позвоночники. Длинные патлы волос покрылись инеем и позвякивают на ветру. Тело деревенеет. Я больше не ощущаю прикосновений ветра. Кожа липким тестом прилипла к черепу, она мешает дышать, хочется освободиться от нее, смять и выбросить. Я рву ее зубами до крови, царапаю ногтями, но не могу отскрести кожу до конца. Мой крест — из теста. Я сам его выпек и теперь сам хочу бросить его обратно в пекло. Но эта битва едва ли имеет смысл. Отскрести кресты с надгробий почти невозможно. Они слишком сильно въелись в гранит. Нужен специальный скребок. Вроде тех, что предназначены для удаления ледяной накипи со стекол. Нужен солдат с саперной лопаткой. Отскрести кресты! Немедленно! Не обсуждается! Неужели только приказ сможет меня спасти? Нет, нужно прогонять эти мысли, я же всегда знал, что это — шаги по направлению к стеклянному гробу. Не нужно поддаваться на эти уловки. Или я уже поддался? Да, я давно уже внутри прозрачного склепа. Смешно, что иногда я об этом забываю. Тогда можно ли что-нибудь изменить? Надо ли что-нибудь менять? А что наносить поверх стертых крестов? Сможет ли этот палимпсест стать спасением? Зачем я спрашиваю? Ведь я не верю в спасение.
Правый глаз еще держится, а вот левый уже свернулся и превратился в небольшую личинку. Она тихонько скребется внутри глазницы. Пробирается к мозгу. К мозгу. Ну конечно. Это же ее любимое лакомство. Личинка прожорлива, как всякое живое существо. Ей необходима пища. Сегодня этой пищей стал мой левый глаз. Последнее время он совсем ослаб, и теперь он не в силах оказать личинке сопротивление. Он и раньше бы не справился, но уж сейчас — и подавно. Белок глаза — это вам не гранит. Он пухл, мягок и рыхл. Его легко прогрызать, откусывать по кусочку. Ну что ж, выгрызай мне глаза, новоиспеченный приятель. Личинка — это маленький обрывок теста, который мне удалось оторвать от черепа. Но в последний момент ему удалось вернуться, и он запрыгнул мне в глаз, словно стеклянный осколочек-заноза. И теперь он царапает мою глазницу изнутри. Может быть, потрясти головой, и тогда личинка выпадет? Думаете, поможет? Да я вроде пытался. Ничего из этого не вышло. Ровным счетом ничего. Наоборот — затряс ее еще глубже. Наружу выпал только огрызок глаза. Добился противоположного результата. Ложного результата. Ложь. Все это ложь. Пожелтелая ложь. Ложь желтого цвета. Цвета выплюнутого приказа. Я все выдумываю, чтобы было легче переносить оледенение глаз. Но я прощаю себе эти выдумки. Близорукость развивает фантазию. А воображение всегда приближало меня к подлинному. Или это была иллюзия? Злая шутка? Эта болезнь (не фантазия, разумеется, а близорукость. — H.I.) всегда меня мучила, но разве ж мог я представить, что, в конце концов, все обернется вот так? Я бы засмеял любого за малейший намек на подобную развязку. А теперь этот намек стал реальностью. Скомканной реальностью. А сможет ли художник рисовать в темноте? Тогда спасение через искусство все же состоится? Положим, это ложь. Ну и что с того? Это нисколько не приблизит нас к решению проблемы. К тому же ложь — вовсе не антоним реальности. Ее извечный антагонист — истина, а когда существующее положение вещей считалось с истиной? Холодная трясина противно хлюпает под калошами. Грязь заползает под лохмотья подошв. Прилипает к ступням ног, втискивается между пальцами. Только ее недоставало. Мне кожи-то было по горло достаточно, а теперь еще и грязь. Она быстро заледенеет, и уж эту корку пробить будет едва ли возможно. Но не к этому ли я стремился всю жизнь? К мерзлой корке. К замороженной маске. О такой карьере, наверное, не мечтал даже самый ангажированный актер! Это престижнее, чем посмертная гримаса из гипса и даже почетнее, чем звезды на граните мостовой! Кстати, звезды с гранита отскребаются с таким же трудом, как и кресты. Замечали? У одних на погонах звезды, а у других кресты. Думаете, они враждуют? Черта с два! Они по одну сторону баррикад. Они всегда были по одну сторону, в одной системе координат. Даже в те дни, когда прикидывались врагами, даже в день распятия. Все это один и тот же бесконечный спектакль. Кстати к полумесяцам на погонах это тоже относится. Это знаки отличий, но только в других войсках нашей единоначальной армии. Слушай мою команду! Шагом марш! Цельсь! Пли! Фас! И удивительно — они ведь немедленно понесутся обгладывать трухлявую кость моего позвоночника. Неужели во мне до сих пор теплится жизнь? Хотя эти жадные крысы могут позариться и на мертвечину. Думаете, мне жалко себя? Не смешите. Может ли сугроб сожалеть о том, что он леденеет? Конечно же, нет. Холод для него является знаком хорошей погоды, залогом чистоты и одиночества. Эта ледяная короста гарантирует защиту, она куда привычнее, чем солнечные лучи. Вот их-то он действительно боится. От них он на самом деле мечтает избавиться. Нет, это не жалость. Мне просто интересно, неужели там, на моем хребте, еще осталось мясо после стольких часов усердной трапезы? Наверное, осталось, раз они так спешат. Ну, допустим так, но неужели оно может быть вкусным, это засохшее жесткое месиво? Оно должно быть противней прошлогодней воблы. Впрочем, похоже, что их, эти размышления не одолевают. Со скалящихся зубов капает липкая слюна. Разъяренная пьяная толпа несется прямо на тебя — из зрительного зала на сцену. Тебе совсем недолго осталось. Они уже вгрызаются в твой труп.
Зрение нарушено, я почти ничего не вижу, только какие-то блики. Или даже они уже не видны? В какой-то момент я перестал доверять себе. Я стал подозревать даже себя самого и решил перестать делиться с собой собственными мыслями. Решил прекратить думать. Я еще смутно помню то, что называл игрой. Вернее припоминаю, что называл что-то игрой, но никак не могу понять, что именно. Но в любом случае, теперь игры уже нет. Ее больше не существует. Даже в моем воображении. Чем же я отличаюсь от манекена? Нет, нет, все это — следствие переутомления. Все объясняется исключительно усталостью глаз, ослаблением внимания, недолгим приступом слабости. Это обязательно пройдет. Просто нужно успокоиться. Попытаться глубоко вздохнуть. Только аккуратно — так, чтобы не потревожить сердце. Я не выношу, когда занозы оживают.
