Оден ведь знал про грозу.
И значит, про остальное тоже, пусть и в общих чертах. А следовательно, разговор пока нельзя считать оконченным.
— Спрашивай. — Я подобрала плащ, тот самый, оставленный Дариной. Сшитый из беличьих шкурок, он был изрядно поношен, но все теплее моего.
В ночных купаниях определенно имеются некоторые минусы, в основном температурные.
— Зачем причинять боль?
Я не специалист, я знаю то, что бабушка рассказала, давно, еще до войны. И маме эти рассказы совершенно не нравились, потому что, по маминому мнению, девушкам об этой стороне жизни до свадьбы знать вообще не следовало. Мама не желала слышать про альвов и другие принципы воспитания, но бабушкино упрямство ей было не по зубам. Знаю я и то, что видела сама, и это виденное плохо увязывалось с бабушкиными историями.
Кое до чего сама додумалась. Насколько верно — вопрос… но догадками поделюсь, чего уж тут.
— Отклик. — Мне говорили, что мир отзывается, но звать его можно по-разному. — Сильные эмоции… и, наверное, можно без боли. Там, где я жила… я не слышала, чтобы кто-то боялся. И я знаю, что некоторым девушкам хорошо платили, чтобы они… если вдруг решат, то не где-нибудь, а на определенном поле…
Как-то неловко о таком рассказывать, тем более что звучит ужасно. У псов другие правила. И мама до последнего пыталась им следовать. Мне же было интересно, о чем говорят, хотя из разговоров этих я и половины не понимала.
— Если есть жених… или кто-то, кто нравится, то почему нет? — Я повторяю бабушкины слова, оправдываясь, хотя причин для оправданий не вижу. — А платят хорошо… некоторые даже в газету объявления дают. Найо Туамо вот райше выращивал, травка такая, очень и очень ценная. И капризная. Ему каждый год источник нужен был… и он десять золотых давал…
Этого хватало, чтобы свадьбу сыграть. Или даже дело свое начать. Но, наверное, я плохо объясняла, если Оден выругался, правда, шепотом. И следующий вопрос задал:
— Получается, что убивать необязательно?
— Только если вычерпать хочешь до дна.
И получить красивый черный алмаз, который сохранит энергию. Наверное, они очень ценились. Я могла бы унести с собой состояние, но почему-то не сумела притронуться к мешочку с камнями, висевшему на шее Матери-жрицы.
Но Оден молчит, и я отвечаю на третий, незаданный вопрос:
— И да, пожалуй, я могла бы… то есть мы могли бы… скорее всего, тебе стало бы легче… Живое железо не вернется, но то, что нанесено лозой, лоза излечит. Метки снимет.
Купание начинало сказываться.
Мне было холодно. Мне было настолько холодно, что зуб на зуб не попадал.
— И да, я понимаю, что это — разумное решение. Я думала…
— Но тебе страшно?
— Да.
— Из-за того, что ты видела в храме.
Не столько видела, сколько слышала. Голос Ниоры, такой тихой маленькой Ниоры, наполнял чашу зала. Он — струна, которая вот-вот оборвется, но ее заставляют звучать громче, страшнее. И когда наступает тишина, я затыкаю уши, чтобы не слышать уже ее.
— Да.
Нет, я понимаю, что храм — это храм, что он далеко и вряд ли кто-то сумеет повторить тот ритуал. Что в жизни все происходит иначе — девушки возвращались веселыми, смеялись, краснели и принимали поздравления. Их приглашали в дом, зазывая с ними удачу. Даже эхо той дареной силы — это много.
Бояться на самом деле нечего. И Оден — не самый худший вариант.
Я могу поймать молнию.
Остаться на безымянном поле за околицей безымянной же деревни.
Попасться охотникам…
…или какому-нибудь ненормальному, который решит достигнуть бессмертия, искупавшись в крови девственницы-альвы. Хотя последние два варианта вполне друг с другом согласуются. Главное, чтобы у ненормального деньги имелись.
А к Одену я где-то даже привыкла. Он же сгреб меня в охапку вместе с плащом и сказал:
— Спокойно, я просто не хочу, чтобы ты замерзла.
Я спокойна. Почти. И просто предупреждать надо.
На поляне он устроился под деревом, как раз под тем суком, на котором я отдыхала не так давно. Оден набросил второй плащ, но выпускать не собирался.
— Без твоего согласия ничего не будет. Если тебе станет легче, я дам слово.
— Не надо.
Как ни странно, но я ему верю. Возможно, это глупость, но… кому-то ведь надо верить.
— Ты очень наивная.
Его рука забирается под плащ. Ладонь широкая, хватает, чтобы накрыть полспины, и теплая. Наверное, именно это тепло и заставляет меня сидеть на месте, пусть и хотелось сбежать на другой край поляны. Или еще дальше.
— Как ты попала в храм? Потерпи, сейчас холод отступит. Я тебя больше не отпущу далеко. И недалеко тоже.
Бессмысленное обещание, мы оба это знаем.
— Мама отдала…
Знала ли она, что нас ждет? Догадывалась, иначе зачем шептала мне о том, что надо бежать, при любой возможности — бежать.
— Почему? Это тоже… обычай альвов?
Голос Одена звучит глухо. Кажется, он готов вынести маме приговор. Жаль, уже темно и я не вижу выражения его лица.
А ему темнота привычна, если, конечно, к такому возможно привыкнуть.
— Нет. Не обычай. Шанс выжить.
Он не понимает. А мне или от холода, или от страха хочется говорить, именно здесь и сейчас, потому что еще немного — и желание пройдет. Я ведь привыкла молчать, да и… слушателей не было.
И говорю.
Про старые конюшни, куда сгоняли «нечистых по крови». И про дорогу — идти приходилось пешком. Тоже было начало лета, жара… кто-то не выдерживал, но слабых добивали.
Я впервые увидела, как умирает человек.
Сколько в нем было чужой крови? Одна восьмая? А то и меньше. И выглядел он именно человеком, благообразным стариком с острой бородкой, которую по утрам расчесывал костяным гребнем. Он утверждал, что в любой ситуации нужно оставаться собой. И еще смешно картавил.
Он носил тяжелые ботинки, новые, которые натирали. И однажды отказался идти.
Уговаривать не стали.
Потом был лагерь — переплетение колючей лозы, из которой поднимались белые штанги смотровых площадок. И широкая полоса разрыхленной земли с зелеными ростками разрыв-цветов.
А по ту сторону забора — собаки, обычные, четвероногие, лютые до пены на клыках.
И сортировка.
Приказ раздеться. Одежду уносят. Смывают пыль. Взвешивают. Замеряют. Лезут в рот, проверяя, здоровы ли зубы. Кого-то уводят.
Одних направо — этим повезло, их сочли полезными.
Других налево — слабые, которых добивают тут же. Мама прижимает меня к себе, уговаривая не смотреть. Я же держу ее за руку, боясь, что нас разлучат.
Оставляют вместе. Выдав серую одежду, перегоняют в барак.
Потом были дни… много дней. Работа. Норма и страх до нормы недотянуть. Еда, которой становилось раз от раза меньше. И мамины попытки меня подкормить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
