дыхание там… на той стороне. Слышу, как работают колесики в его странной голове. И ненавижу себя за то, что затаившись, всем нутром жду его ответа.
Его голос, твердый и близкий, сочится через дверь:
– Я больше никогда не оставлю тебя одну. Я клянусь. Слышишь меня? Я тебе клянусь, малыш. Больше никогда. Я обещаю.
Моя губа дрожит. От железобетонной твердости этих слов. От того, что они проникают в мои кости и клетки, и я верю каждому, если бы не тот яд, которого полна моя кровь!
– Открой мне… иди ко мне… я дебил. Я… твою мать! – ударяет о дверь кулаком, от чего я вздрагиваю. – Я тебя люблю. Просто открой мне…
Закрыв лицо руками, тихо скулю.
– Алена… – рычит он. – Открой дверь! Я ее щас к хренам снесу!
– Ты с ней спал? – выкрикиваю слова, которые выкручивают меня изнутри.
Гробовая тишина за дверью заставляет остановиться сердце.
О… нет…
Не дыша, жду и с мольбой смотрю на дверь.
– С кем?
Даже через неё я слышу, каким хриплым стал его голос. Все нутро опускается. Я слишком хорошо его знаю, чтобы понимать – этот ответ красноречивее любых других.
Половица скрипит под ногами, когда пячусь назад.
– Алена! Открой дверь!
Пячусь и пячусь, больше не сдерживая слез.
– Алена! Стой! – в его голосе паника, а мой голос не работает.
Закрываю уши, когда старый дверной звонок начинает дребезжать на весь коридор.
– Алена! Открой!
Подлетев к двери в дом, дергаю ее на себя и, пронесясь мимо родных, опять укрываюсь в своей спальне, на этот раз решая укрыться там насколько это будет возможно.
Глава 24
Никита
Врезавшись боксерской перчаткой в грушу, с хрипом выдыхаю воздух. Тупая боль простреливает бок и ребро, из глаз сыплются звездочки…
– Ммм…
Выпрямившись, с бешенством бью опять и опять, до тех пор, пока тело само не складывается пополам. Упираюсь перчатками в колени, пытаясь вдохнуть через сковывающую тело боль.
Эта парализация выбивает из головы все мысли.
Все до единой. И на эти тридцать секунд голова перестает пухнуть и взрываться, а ядовитое вязкое дерьмо, засевшее в груди, перестает давить.
Не знаю что должен сделать со своей башкой, чтобы она заработала и помогла мне решить гребаное уравнение, в котором слишком много неизвестных!
– Пф-ф-ф… – закрываю глаза, снова и снова прокручивая в голове события вчерашнего дня, но в определенный момент я как в бетонную стену влетаю.
Что мне сделать, мать вашу?!
Что я должен сделать, чтобы объяснить девушке, что без нее просто подохну?!
У меня нет ответа на ее вопрос.
Нет.
Как она вообще узнала? Откуда она узнала?
Что я должен был сказать?! Что ни черта не помню?
Сглотнув, чувствую позорный холодящий страх от того, что она может меня не простить.
Я знаю, она может.
От этого в моих трусах все сжимается до нулевого размера.
Предатель.
Да. Я гребаный предатель!
Эгоистичный говнюк.
Я вообще ее не достоин, но мне все равно. Она нужна мне. Еще месяц назад я мог без нее обходиться, а теперь не могу.
Я должен найти решение. Для нас с ней… Должен…
Выпрямившись, принимаюсь дубасить грушу без перерыва, пока ноги не подкашиваются, и я не падаю на задницу.
Лицо заливает пот, обжигая разбитую губу и бровь. Расстегнув зубами перчатку, бросаю ее на пол и тянусь за полотенцем. Согнув колени, опускаю между ними голову.
Я могу только приползти к ней и просить прощения. Но перед этим я должен выяснить каждую гребаную неизвестную в нашем уравнении.
Хочу забить на звонок в дверь, но мой телефон раздирает параллельный звонок, и я не сомневаюсь в том, что за дверью отец.
Я не брал от него трубку весь день и понимаю, что это скотство. Не помню когда такое вообще у нас было, но именно сегодня мне даже на хоккей насрать. Если Аленушка попросит, я вообще больше на коньки не встану.
Опираясь о стену рукой и прихрамывая, двигаюсь по коридору своей квартиры, а когда открываю дверь, жалею о том, что не надел футболку.
– Не понял, – изумленно выгибает брови отец, с просто карикатурным ступором рассматривая мое мятое и синее лицо.
На нем зимняя куртка и джинсы. Волосы мокрые после тренировки и душа.
– Как откатали? – привалившись спиной к стене, пропускаю его в квартиру.
Войдя, ударяет кулаком по выключателю.
Щурюсь от яркого света, придерживая рукой ребра.
Отбросив мою руку, рассматривает багровый синяк на моих ребрах и чертыхается, с рычанием веля:
– Одевайся! Живо!
– Нормально все… – хриплю. – Кофе хочешь?
Врубая свет кругом, ломится по квартире, как лось, оставляя на полу комья снега от своих ботинок.
– Блин… – через открытую дверь спальни, слышу как гремят ящики моего шкафа.
– Сам справишься? – выносится из комнаты, вручая мне толстовку, спортивные штаны и носки.
Присев на корточки, берет с обувной полки мои кроссы.
– Я мокрый весь, – пытаюсь обратить внимание на то, что с меня, блин, ручьями течет пот.
– Одевайся, – цедит с таким наездом, что решаю не спорить.
Морщась и кряхтя, снимаю шорты и натягиваю штаны. Сев на банкетку, бросаю ему толстовку и прошу:
– Дай другую. На молнии.
Десять минут спустя, меня десантируют в машину, куда забираюсь не без помощи. Тело адски болит, с утра стало только хуже. Мое свидание с боксерской грушей тоже дало о себе знать, и я не могу не признать, что это было самым тупым моим поступком в этом году.
Сглотнув и закрыв глаза, мычу от боли, пропуская ее сквозь зубы.
– Потерпи… – хрипит отец, разгоняя сигналкой машины на шоссе и светофорах.
Зубы начинают отбивать чечетку, к горлу подкатывает тошнота.
Я вдруг понимаю, что мне очень хреново. Настолько, что по вискам, спине и груди стекает пот, и кости выкручивает так, что вою в голосину, сжимая кулаки.
Машину бросает из стороны в сторону, и в башке смешивается вчера, сегодня, завтра и послезавтра.
– На меня обопрись… обопрись! – слышу голос отца, и чувствую, как он кренится под моим весом, когда вываливаюсь из машины прямо на него.
– Не отключайся… – кричит он где-то на задворках моего стремительно мутнеющего сознания. – Потерпи!
Терплю, еле переставляя ноги.
Даже когда вваливаемся в приемный покой частной городской клиники, стараюсь двигаться сам, но как только падаю на каталку, бошка становится неподъемной.
И все, о чем я могу думать, так это о том, чтобы обезболивающее, которое всадили мне в задницу первым делом, подействовало, и чтобы градусник, который засунули мне подмышку, не лопнул, потому что мне вдруг кажется, будто все мои внутренности кто-то облил керосином и поджег.
***
– Вот, – указывает на меня медсестра. – Полюбуйтесь.
Мой хирург, седой мужик в очках, любуется. Поправив их, подходит к кровати и спрашивает:
– Как самочувствие, молодой человек?
– Отличное, – вяло вру в ответ. – Можно мне уже домой поехать?
Голос ломкий, как солома, и башка только пять минут назад перестала раскалываться.
Хочу, чтобы все от меня отстали.
От этих запахов и постоянного вторжения в мое личное пространство посторонних людей просто корежит. Ночью спасло то, что
